Шелихов. Русская Америка

   — Выпейте, — говорил, сочувственно морщась, — рюмочку... Оно полегчает. Чего уж себя терзать... Третьи сутки маковой росинки во рту не было... Выпейте. На сердце помягче станет...

Рюмка брякнула на тоненькой ножке. Водочка играла в солнечном луче.

Григорий Иванович на человека комнатного не глядел. Пить не мог — вера не позволяла, да и знал: вино пьют с радости большой — тогда это от силы, а с горя пить вино — от слабости. «Вино людей ломает, — ещё отец говаривал, — об стенку размазывает, как навоз коровий».

   — Эх, — вздохнул человек комнатный, — со стороны и то смотреть тяжко...

Но Григорий Иванович поднос рукой отвёл:

   — Оставь, — сказал.

Дверь скрипнула, и в комнату ступил на коротких ножках Иван Алексеевич. Подошёл к окну, стал рядом с Шелиховым, покрякивая в кулак. Лысая голова у купца — как шар жёлтый. На виске жилочка голубенькая бьётся, и, глядя на жилочку эту, скажешь: соображает что-то мужик, соображает... И вдруг, губами пожевав, Иван Алексеевич сказал:

   — Рухлядишки-то мягкой у тебя много осталось?

   — Да что рухлядишка, — вяло отмахнулся Григорий Иванович.

   — Нет, нет, ты постой... Много ли, я спрашиваю? — настаивал Иван Алексеевич и ближе к Григорию Ивановичу подступил.

Григорий Иванович, не понимая, к чему клонится дело, ответил:

   — Есть ещё.

   — А ты покажь.

   — Да что там...

   — Нет, нет, — заторопился Иван Алексеевич, — покажь, покажь.

И на своём настоял.

Развязали узлы. Иван Алексеевич из кипы соболька выхватил.

Мех полыхнул огнём, аж в комнате светлее стало. Погладил мех рукой осторожной Иван Алексеевич — купец питербурхский битый — и в глазах у него что-то появилось особое.

   — А скажи-ка мне, Гришенька, милок, — взглянул купец на Шелихова, — какие слова молвил Александр Матвеевич Дмитриев-Момонов, когда ты был у президента Коммерц-коллегии?

   — Да я и не припомню, — протянул Шелихов, — о мехах что-то было говорено.

   — Вот, вот, — чуть не подпрыгнул Иван Алексеевич, — о мехах!

Постоял, подумал что-то, взглянул ещё раз на соболей, будто прицеливаясь, и за кипу рухлядишки взялся всерьёз. Соболя и на свет глядел, и мездру рвал, шерстинки пробовал на зуб. Но соболь был отменный. Шкурки темны, цвета голубого, подбрюшья желты, хвосты — поленом. Языком прищёлкивал Иван Алексеевич.

   — Красота, ах, красота! — щурился довольно. Лицо у него, словно намазанное маслом, заблестело.

   — Ну, — спросил Григорий Иванович, на купца питербурхского глядя, — а что дальше-то?

   — Увидишь, — неопределённо отвечал Иван Алексеевич.

   — Ты что, Момонову, что ли, сунуть соболей-то хочешь? Это уж, извини, совсем очуметь надо. Видел я его. Волчище. У-у-у... Нет, брат, Момонова на таком коне не обскачешь.

Григорий Иванович подхватил из кипы соболька, глянул да и бросил с досадой:

   — Нет, не обскачешь.

   — Вот то-то и оно, — вразумительно сказал Иван Алексеевич, — что волчище. — Руки за спину заложил и не то вздохнул, не то хмыкнул. Сказал: — А волк — он жаден, и глотка у него здоровая, сколько ни жрёт — всё мало. Есть у меня один человечек, высоко вхож и продувной — спасу нет. Поглядим. Наше дело купецкое — товар предложить. А такой товар... — Иван Алексеевич тряхнул собольками... — и царице показать не срамно. — Глазки у него утонули под бровями. — А денежки за товар можно и не спрашивать. Как думаешь? С просьбицей только подойти... С просьбицей... А?

Повернулся на каблуках, хлопнул в ладоши. Велел вскочившему в комнату человеку распорядиться, чтобы коней закладывали. Григорию Ивановичу сказал:

   — Ничего, Гришенька, не кручинься.

Подмигнул хитро.

Вот как Иван Алексеевич себя выказал. Вроде бы всё со стороны приглядывался к земляку, дел его не касаясь, а минута трудная пришла — подставил плечо.

Григорий Иванович сидел, уперев локти в стол и голову уронив в ладони. Ждал не ждал — неведомо. И хотя волосы жёсткие ершились у него на макушке, а хрящеватый нос хищно нависал над столом, с уверенностью можно было сказать: так не сидят, когда на душе поют птицы.

В доме стояла тишина. Только и слышно было, как часы стучат. Отрывают минуты. Мыслей не было в голове. Так, ворошилось что-то досадное, горькое, тошное. Знал он, что в жизни за всё — и плохое, и хорошее — заплатить надо своей кровью. Но боль тем не унять было.

Неожиданно за стуком часов Григорий Иванович услышал, как калиточка чугунная брякнула, и тут же шаги по песочку заскрипели.

   — Кхе, кхе, — кашлянул слабо Иван Алексеевич, входя в комнату. — Кхе, кхе...

Шаркнул ножкой.

Григорий Иванович голову поднял.

Иван Алексеевич, стоя в дверях, ладошкой сухонькой лысину потирал. Одну руку поднял и плешь потёр, второй махнул по тому месту, где когда-то росли волосы. Чисто заяц умывался.

   — Кхе, кхе, — в третий раз не то горло прочистил, не то засмеялся.

И тут только Шелихов глаза его разглядел. Глаза у купца питербурхского прыгали. Смех из них так и плескался. И смех ехиднейший. Ну, бес прямо стоял в дверях. Бес, да и только.

   — Что? — к Ивану Алексеевичу рванулся навстречу Шелихов. Надежда вдруг проснулась в нём. Вспыхнула, как пламя. Кровь забурлила. Глаза распахнулись широко.

   — Ну же, ну! — поторопил он Ивана Алексеевича.