Шелихов. Русская Америка

Двое суток свирепствовала буря и улеглась так же внезапно, как и началась. Пронесло тучи, стих ветер, ослабли волны. Поверить было трудно, что вовсе малое время назад крутил под островом ведьмин котёл.

Птиц много побило в бурю. И чаек, и гаги, и ары. А известно, как морская птица к непогоде привычна. На волне она что пробка — качает её, качает, но чтобы захлестнуло — никогда. Ан вот и её достало. На прибойной полосе, растерзанные волнами, лежали тысячи и тысячи птиц. Галька была белой от пера.

Крепостца, однако, выстояла. Конечно, не без ущерба, но обошлось малой бедой. Воротную башню попортило, зашибив тихого мужика Феодосия, крыши на избах поломало, но по пустякам. Феодосий через неделю поднялся на ноги, а крыши мужики залатали.

Столбы на море, о которых хасхак говорил, правда, видели. Страсть. Чёрные, вздыбившиеся от воды и до неба. Столбы шатались, кренясь, у входа в бухту в дымном, мерцающем водном мареве. Боязно было смотреть: вот-вот двинут на остров, но столбы прошли стороной. И в этом Бог крепостцу оборонил.

Ныне море стало. Над островом смолк ни днём, ни ночью не затихавший грозный, рокочущий шум прибоя.

В первое время, как лёд сковал воды, люди даже просыпались по ночам от тишины. Непривычно было очень, и тревога бередила сердце. Вот ведь как странно человек устроен: ревёт прибой — плохо, тоска, тишины хочется, смолк — ещё хуже. Нехорошие думы вползают в душу. Так что ему нужно-то, человеку? Перемен боится? Покоя жаждет? Так покоя нет, не было и не будет. И к тому бы привыкнуть пора.

От берега, от жёлтого галечника и на сколько хватало взора море улеглось в ледяном торосистом изломе. Глаз уставал смотреть на сверкающие под солнцем нагромождения мощных льдин, иные из которых вздымались и в два, и в три человеческих роста. Вершины кололи небо. Ледяной лес поднялся над морем. С провалами опасными, оврагами, перепадами, с лабиринтом тропинок меж взметнувшимися лемехами-льдинами. И, как в тайге, можно было затеряться в торосах: отойдёшь на два десятка шагов, и ледяные стены загородят, спрячут от тебя дорогу. Плохо стало море. Больно сильны были ветра, измяли воду и нагородили завалов, что никакими нартами не пройти. Пойди попробуй, попрыгай со льдины на льдину. Через версту вконец уходишься и собак замучаешь. А идти надо было и через завалы, хотя бы их и чёрт наворочал. Новоземельцы отдыха не знали. Не путина, так охота, не охота, так поход за пушниной в коняжские, алеутские, калошские стойбища и дальше в индейские поселения на матёрой земле Америке. Забот, забот и у Деларова и у всей ватаги было выше головы.

Но лёгкая минута для души, как стало море и смолк рёв прибоя над Кадьяком, Евстрату Ивановичу выпала.

В первое утро, как стих прибой, Евстрат Иванович проснулся и в неожиданной тишине услышал вдруг, как тёлочка замычала и различимо брякнул колоколец. Деларов даже растерялся. Приподнялся на лавке. И в другой раз тёлочка протянула нежно и просительно: «Му-у-у...» Ну точно как по утрам в Замоскворечье родном. У Деларова сердце мягко ворохнулось.

В Замоскворечье хотя купеческие дома были и богаты, но, почитай, в каждом дворе держали две, а то и три коровы. По утрам в улице на рожке играл пастух, дворня выгоняла коров и под окнами с мычанием шло неспешное стадо. И сей миг вот услышал он многажды будившее его и такое, оказалось, дорогое, тронувшее в душе бог знает какие тайные струны, что он замер от сладко щемящей боли.

С последним галиотом, что пришёл, когда не дождались «Трёх Святителей», Шелихов прислал на Кадьяк двух тёлочек и бычка. Много удивлялись ватажники, как не забило, не заболтало их в море за долгий путь к Новому Свету.

На берег спускали животину на руках, с великим бережением. Да ещё со спорами, с криками:

   — Постой! Постой!

   — Сдай назад!

   — Куда прёшь, дура!

Животину вывели на гальку. Стояли тёлочки и белый бычок на едва-едва удерживающих их ногах и казались до того беззащитными, слабыми, до боли трогающими крестьянские сердца ватажников, что так и хотелось каждому плечо подставить да поддержать. К животине всей крепостцой собрались, всяк тянулся погладить по тёплому боку, ощутить под ладонью влажный, ласковый кожаный нос. Деларов велел отгонять мужиков. Боялся — замнут, затормошат от нежданной радости. Тогда же срубили телятник, да ещё, наверное, с большим тщанием, чем избы. И вот в тишине, установившейся над островом, услышал Евстрат Иванович: «Му-у-у...»

Коротка была лёгкая минута, но всё же новые силы влила в Евстрата Ивановича, и он взбодрился. Да, человеку непременно Надобны такие вот минуточки, с тем чтобы шёл он, не сгибаясь, по трудному своему пути. Без счастливой минуточки не выстоять. И как ни мало их, но они только и держат. Совсем другое — кому и какая минута счастлива. Одному надо, чтобы колокол над ним пропел, другому, чтобы женщина тайное слово шепнула, третьему — улыбнулась приветливо в дни испытаний. Нет, того мы не знаем. То для нас закрыто. Одно ясно: без счастливой минуточки не выстоять человеку.