Шелихов. Русская Америка

Григорий Иванович ахнул и, фыркая, пошёл гулять ладонями по бокам, спине, груди. Замотал головой, отплёвываясь, поторопил:

   — Лей смелей! Лей!

И опять заходил ладонями по телу.

Кивнув благодарно матросу, Григорий Иванович отёрся поданным полотенцем. И поехал к Коху за разрешением на выход судов в море.

   — Как в море? — у Коха лицо вытянулось.

   — В Трёхсвятительскую гавань суда идут, — сухо ответил Григорий Иванович, — вот судовые бумаги.

Капитан порта изменился в лице.

   — Григорий Иванович, Григорий Иванович, — зачастил, заторопился, даже и пришепётывая, хотя раньше с ним такого конфуза не случалось. — Голиков Иван Ларионович разве никаких распоряжений не сделал по компании? И заявлений его никаких не было?

   — Были, были, — сказал Шелихов, — и распоряжения, и заявления. Но то дела компанейские. До выхода в море судов отношения не имеющие.

Шелихов знал: задержать галиоты при отписанных бумагах капитан порта не может.

Кох сел и выложил на стол руки в мундирных рукавах. На форменном сукне шитое золото обозначилось. И заметил Шелихов, что рукава широкие у капитана порта, как трубы, и торчат через стол прямо на посетителя. Две огромные дыры, готовые выстрелить. И не было видно у чиновника ни плеч, куда у людей продлеваются руки, ни лица, даже блестящих пуговиц разглядеть было невозможно, и шитый золотом воротник мундира — то уж вовсе странно и необычайно — не проглядывал за выбежавшими вперёд рукавами.

«Сколько же провалилось подношений в эти дыры, — подумал Григорий Иванович, — да и провалится впредь? Ну-ну... Да... Однако с меня, Готлиб Иванович, ты уж потерпи, голубок, как с голого, шишь получишь». И как мог жёстко, веско, словами, за которыми стояли Иркутск, встреча с губернатором, речи генеральские поощрительные, питербурхский покровитель Фёдор Фёдорович Рябов (знал, чем чиновника пронять), бросил нарочито немногословно:

   — Недосуг медлить. Суда у причала ждут.

И рукава чиновника со стола сбежали. По бумагам зашустрили бескостные ручонки, ухватили перо, и росчерк необходимый, как раз там, где и надо, обозначился.

Григорий Иванович повернулся и вышел. Не увидел глаз, проколовших ему спину. Да это сейчас Шелихову было ни к чему. Знал он, знал: теперь не один Кох, Готлиб Иванович, уколет его. И не только взглядом, да в спину. В душу бить будут, и наотмашь. Но он был готов ко всему.

Галиоты ушли к вечеру. Всегдашних широких проводов не было. Не ко времени были проводы. В море надо было поспешать, дабы за полу не схватили. Вот так теперь стало.

Шелихов стоял на причале. Суда отдали концы, и весельные лодьи повели их в глубину гавани. Сажень за саженью ширилось расстояние от бортов до стенки, и ширилась чёрная полоса воды между судами и твердью.

Григорий Иванович глянул на воду и отвернулся. Не смог смотреть: больно, чуть не до крика, ударила его в сердце растущая эта полоса. И ежели бы дозволено было ему — собрал бы все силы и перемахнул через провал между галиотом и причалом. Вбил каблуки в судовую палубу. Но такое было невозможно. На матёрой земле должен был он решать новоземельские дела, здесь, с Голиковым, Кохом, Лебедевым-Ласточкиным. Григорий Иванович смотрел вслед медленно уходящим судам и не сдержался, в мыслях ветра попросил, чтобы наполнились паруса и увели корабли. Скрылись бы высокие мачты, перекрестия рей, и даль засинила бы следы галиотов на волнах. Сейчас, когда всё было шатко с компанией и неизвестно даже и то, что назавтра ждёт, Шелихов до конца понял, как прикипел сердцем к новоземельскому делу. Там, у горизонта, с белыми парусами галиотов летела его душа. Напрягая зрение, Шелихов неотрывно следил за уходящими судами и знал, что сделает всё, но не позволит порушить великими трудами, самими жизнями прекрасных людей выстроенный новоземельский дом.

Ни Баранову, ни Бочарову неведомо было происходящее на Большой земле. Галиоту, где в каюте капитана лежало посланное Григорием Ивановичем управителю письмо, надо было ещё океан перейти, и только тогда оно попало бы в руки Баранова. Но путь этот был долог, да, когда бы судно и преодолело неизбежные испытания плаванья и пришло на Кадьяк, Баранов всё одно не узнал бы о постигших компанию невзгодах. Шелихов решил, что не след посвящать новоземельцев в эти тяготы. У них и без того забот было немало. Писал и думал, морщась: «Добывать деньги, изворачиваться здесь, в своре купеческой, самому придётся. Новоземельцы в том не помощники. Что ж смущать их?»

Но, однако, и без письма Шелихова многое из того, что произошло на Большой земле, новоземельцы узнали. И первым на себе почувствовал новое в положении компании Тимофей Портянка.

Тимофея, как ватага пошла закладывать Павловскую крепостцу, с десятком охотников послали на Алеуты промышлять зверя. Дело это было для Портянки привычное, и он с малой ватажкой пришёл на один из островов, сложил шалаши и начал промысел.