Шелк аравийской ночи

Она опустилась у сундука, в котором хранила все записные книжки, бумаги и документы мужа, достала нужный блокнот, села за стол и открыла страницы со стихотворением.

УШЕДШАЯ ЛЮБОВЬ

В любви, поверьте, мне везло.
Но вам имен я называть не буду
Тех дам, с кем в приключениях прошло
Времен утерянных волнующее чудо.

Катрин мне сердце подожгла,

Рассыпав искры глаз в мои чертоги.
Недолго та любовь жила,
Мы разошлись, так захотели боги.

Но время шло, и вновь влюбился я

В одной малютки чистоту, невинность, свежесть,
И до сих пор владеет сердцем то дитя,
Но гордость разлучила нас и бедность.

Потом скитался я из ада в рай,

Снося, не сетуя, житейские мученья.
И снова занесло меня в тот край,
Где встретил вновь ее, как наважденье.

Но встреча та печаль в меня вселила.

Вспять не воротишь времени реки –
Мне с нею, друг, все непривычно было.
И в Лету канули беспечные деньки.

Изабель пробежала взглядом по строчкам. Уголки ее губ дрогнули от боли и печальных воспоминаний о муже. Это были не лучшие его строки, порой даже нервные, словно их писали наскоро, небрежно. Но из всего написанного – это стихотворение лучше других скупых откровений и рассуждений характеризовало Ричарда Фрэнсиса Бертона и его жизнь.

На склоне лет и на закате дней
Вино и женщины уже не опьяняют.
Друзья и карты, радостное: «Пей!»
Одну тоску и скуку нагоняют.

Вот сумерки сгустились предо мной,

И жизни солнце поглощает море.
Мне золотой закат несет покой,
Я мигом каждым остаюсь доволен.

Изабель Бертон еще немного подумала над этими словами, взяла перо и опустила в чернила. Она наскоро зачеркнула последнюю строчку и написала внизу своим аккуратным почерком:

Его я встречу об руку с женою.

Она подождала, пока высохнут чернила, осторожно закрыла записную книжку и положила на место, так тихо, словно боялась, что кто-то услышит.

Но в голове еще долго крутилось:

Но время шло, и вновь влюбился я
В малютки чистоту, невинность, свежесть
И до сих пор владеет сердцем то дитя…

Послесловие

В произведении сплетаются хитро

Обман и истина,

История и сцена,

Свои переживанья и чужие

Филип Лабро

В этом романе тесно сплелись реальные факты и вымысел. Помимо вымышленных героев, с которыми я провела столько времени и каждого по-своему полюбила, – Майя, Джонатан и все семейство Гринвуд, Ральф Гарретт и Рашид аль-Шахин, Джамила и целый ряд второстепенных персонажей, – в книге фигурируют реально существовавшие личности.

Начиная оксфордскими профессорами Стивеном Рэем и Балкели Бендинелем, хранителями сокровищ Бодлеанской библиотеки, которая выглядела в 1853 году именно так, как я описала, и вплоть до капитана С. Б. Гайнса, присоединившего Аден к Британской короне в 1839 году, как описано в романе. Его последователями стали полковник Дж. Оутрэм и полковник У. Коглан. Существование лейтенанта Р. Л. Плейфера, правой руки Коглана, и капеллана Дж. П. Бадгера также исторически подтверждено, как и деятельность доктора Джона «Стиггинса» Штейнхаузера, врача маленькой британской колонии на юго-западе Аравийского полуострова. Мои описания Адена под британским господством того времени базируются в основном на книге Р. Дж. Гавина «Аден под британским господством, 1839–1967» (Лондон, 1975). Письма Джонатана с Крымской войны и его судьба также основаны на исторических фактах, как и переживания Ральфа в Индии и во время восстания сипаев.

Сложно представить, но мы до сих пор удивительно мало знаем о землях внутри материка Южной Аравии, месте действия значительной части романа. С давних времен определенные области на юге сегодняшней Республики Йемен запретны для иностранных путешественников и археологов, и ездить туда опасно. Государство до сих пор ведет борьбу со старинными устоями племен, пересиливающими современный закон.