Шелковые глаза (сборник)

На ней было пальто из плотной шерсти, очень элегантное, цвета листьев. На ней был шелковый шейный платок; ей было тридцать лет, и довольно удобные сапожки позволяли ей находить настоящее удовольствие от собственной походки. По небу с хриплым карканьем пролетел ворон, и тотчас же к нему присоединилась целая ватага друзей-воронов, словно переполнив горизонт. И странно, от этого хриплого крика, хоть и весьма знакомого, и от этого полета ее сердце забилось сильнее, словно от какого-то надуманного ужаса. Ведь Прюданс не боялась ни бродяг, ни холода, ни ветра, ни самой жизни. Ее друзья даже фыркали, произнося ее имя. Говорили, что относительно ее жизни оно чистый парадокс. Она ненавидела только то, чего не понимала, и это же, конечно, было единственным, что ее страшило: не понимать того, что с ней происходит. И тут ей пришлось внезапно остановиться, чтобы перевести дух.

Этот пейзаж напоминал ей Брейгеля, а Брейгель ей нравился. Нравилась ожидавшая ее теплая машина и музыка, которую она собиралась включить в машине. Нравилась мысль снова встретиться около восьми часов с мужчиной, который ее любит и которого она любит. С мужчиной, которого зовут Жан-Франсуа. Ей также нравилась мысль, что после ночи их любви она встанет, зевая, очень быстро выпьет кофе, который он или она сварит для другого. Нравилась и мысль оказаться завтра на работе, говорить о рекламе с Марком, превосходным другом, с которым она работала больше пяти лет. Они скажут друг другу, смеясь, что лучший способ продать какой-нибудь стиральный порошок – это доказать, что он в итоге стирает серее других. Ведь в сером люди нуждаются больше, чем в белом, в тусклом – больше, чем в блестящем, в поношенном – больше, чем в износостойком.

Ей нравилось все это, в самом деле, очень нравилась ее жизнь: много друзей, много любовников, забавное ремесло, даже ребенок, и вкус к музыке, к книгам, цветам и пляшущему на поленьях огню. Но вот пролетел этот ворон со своей безумной командой, и теперь ей что-то надрывало сердце, а что именно – ей не удавалось ни определить, ни объяснить кому бы то ни было и даже (а вот это было уже серьезно) самой себе.

Вправо ответвлялась тропинка. Имелся и щит, объявлявший, обещавший: «Голландские пруды». Мысль об этих прудах в закатном солнце, с камышами, кустами утесника, а быть может, и с утками, немедленно ее соблазнила, и она ускорила шаг. Действительно, показался пруд, причем очень скоро. Серо-голубой, хоть и без уток (даже тени их не наблюдалось), он был все же усыпан опавшими листьями, которые медленно тонули один за другим по последней спирали и все, казалось, просили помощи и защиты. У всех этих мертвых листьев был вид Офелии. Она заметила ствол дерева, наверняка оставленный не слишком добросовестным дровосеком, и села на него. Все больше и больше недоумевала, что тут делает. В конце концов она опоздает, Жан-Франсуа будет беспокоиться, Жан-Франсуа будет в бешенстве, и Жан-Франсуа будет прав. Когда счастлива, делая то, что тебе нравится – и когда нравишься другим, – незачем сидеть на поваленном стволе, в одиночестве, в холоде, на берегу пруда, о котором никогда раньше не слышала. На самом деле в ней нет ничего «невротического», как они, другие, говорили о несчастных людях (о тех, по крайней мере, кому больно жить).

Словно чтобы успокоить себя, она достала сигарету из кармана пальто, с облегчением обнаружила зажигалку «Крикет» в другом кармане и закурила. Дым был теплый и едкий, а вкус сигареты показался незнакомым. Хотя она курила одну и ту же марку десять лет.

«В самом деле, – сказала она себе, – может, мне просто нужно немного побыть одной? Может, я никогда не остаюсь одна, уже давно? Может, это озеро обладает пагубными чарами? Может, вовсе не случай, а рок привел меня на его берега? Может, долгая череда волшебства и злого колдовства окружает Голландские пруды… Они ведь так называются…»

Она положила руку на ствол, рядом со своим бедром, и ощутила под пальцами шершавое дерево – источенное, покрывшееся патиной, наверняка из-за дождей и одиночества. (В конце концов, что может быть более одиноким и печальным, чем мертвое, срубленное, заброшенное и ни на что не годное дерево: ни костер разжечь, ни досок напилить, ни сделать скамейку для влюбленных?) Так что прикосновение к этому дереву внушило ей некую нежность, любовь, и, к своему великому изумлению, она почувствовала, как к ее глазам подступили слезы. Она рассматривала дерево, его вены, хотя их было трудно различить: серые, почти белые в этом сером и уже побелевшем дереве. «Похожи, – подумала она, – на вены стариков: не видно, как по ним течет кровь. Знаешь, что течет, но не слышишь ее и не видишь. И с этим деревом почти то же самое: тут больше нет сока. Нет сока, пульсации, возбуждения, желания делать, делать глупости, делать работу, заниматься любовью, действовать, что там еще…»