Шелковый путь

Давно уже Омирсерик научился не обращать внимания на людские пересуды. За дело он принялся рьяно. Долго обивал пороги районных руководителей, писал в область, ездил в столицу. Наконец выделили под музей старую развалюху — бывшую аптеку. Сказали: «Временно». Приехали джигиты из районного отдела культуры, навалились плечами на скособочившийся домик — ничего, держится. Отремонтировали тяп-ляп, подкрасили кое-где, пошутили: «Ну, принимай свой дворец. И больше не тревожь районное начальство». А как его не тревожить, если то транспорт для перевозки кувшинов нужен, то цемент для фундамента, то деньги, то штаты. Вот и канючит он: «Дай… Дай… Дай…» Иные начальники за квартал обходят его, как от прокаженного шарахаются. Да что начальники! Даже Патшабай, мулла и табиб в едином лице, изрядно кровь ему попортил. Он, оказывается, на всех сборищах и празднествах — похоронах, поминках, тоях, — перебирая четки, с подковырками и насмешками рассказывает о нем всякие небылицы и исподтишка мутит народ. Ну и встретился Омирсерик в прошлую пятницу лицом к лицу со служителем аллаха. Встретился — сказано для приличия. На самом деле схлестнулись так, что дастархан превратился в поле боя… Язык у муллы что жало змеи. Говорит сладко, жалит больно.

— Ты, могильщик, бренные останки перебираешь, славы ищешь. Не могу я есть с одного блюда с нечестивцем, глумящимся над предками и погрязшим в грехе.

Омирсерик вытянул, как гусак, тощую шею.

— Эй, святоша! Я людей не обманываю, не ворую, на чужое добро не зарюсь. Если я копаю развалины Отрара и ищу памятники древности, значит, уважаю предков, стараюсь возродить их славу, их дела. Хочу, чтобы современная молодежь больше о них знала. Разве это не означает, что я почитаю дух предков?

— Достоинство джигита определяется нажитым богатством. Твоя же цена восемьдесят рублей.

— Оставьте, почтенный, мою зарплату в покое. Скажите лучше, какое добро за свою жизнь вы сделали для живых?

Не привык мулла к возражениям. Надулся весь, напыжился, даже четки перебирать перестал. Омирсерик воспрянул.

— Признайтесь, почтенный. Ваша цель — скорее закопать усопшего, предать земле и забвению. Я же пытаюсь выяснить, оставил ли он при жизни хоть крохотную, но добрую славу о себе. Разве это противоречит священным писаниям?!

Мулла посерел, как зола, бородка задергалась. Гости прислушались к их спору, а хозяин дома забеспокоился, заерзал, кинулся к выходу и поманил пальцем Омирсерика. Конечно, стоило ли тратить слова на невежественного муллу? Кизяк собирать — и то больше проку…

Вошла жена с чашей напитка, настоянного на кукурузе. Омирсерик выпил его и вытер испарину на лбу. Хотел было немного прилечь и вздремнуть, но вспомнил про наказ жены. Ладно… жена дело говорит. Действительно, вдруг стихнет ветер Львиная Грива и захочется гостю на улице спать, а всем на нарах тесно. Придется сколотить из старых досок нары для детей, а полог от комаров, который получше, отдать гостю. Неловко как-то спать. Жена все хлопочет, не присядет. Ей еще надо тесто заквасить, баурсаки пожарить, чайник, пиалки песком протереть. Накормить, напоить гостя — полдела. А сколько разных мелких хлопот, возни, суеты, тревог!.. За стеной выл, ярился, бил в окна ветер Львиная Грива. Омирсерик затянулся потуже кожаным ремнем и вышел во двор. Младший сын расхаживал по двору с топором, собираясь рубить молодую турангу. «Стой, паршивец! За пять лет кое-как выходили единственный прутик, а ты его рубить?!» Вот уж поистине: глупый все прахом пустит. Вокруг и так голо, а свой же отпрыск задумал топором размахивать. «Эдак как бы я ни старался, никогда из нищеты не вылезу. Обзаведусь коровой — ее поезд задавит. Выращу деревце — дети срубят. Владел бы кетменем — давно бы вокруг дома сад шумел. А так что получается? Летом из-за всякой чепухи на базар бегаешь. Осенью каменное сердце совхозного кладовщика смягчить норовишь. Умоляешь! «Выручи, дорогой. Дети от кукурузной похлебки рожи воротят. Отпусти пару мешков картофеля». Унижаешься: «Гость приехал, дай немного зелени, чтобы в плов положить, горькую закусить. Как-никак родственниками, хоть и отдаленными, приходимся». Кладовщик — скряга, каких свет не видывал. Своего ни за что не упустит, выгоду и через игольное ушко высмотрит. «Тоже мне работу нашел — музеем заведовать! — ворчливо поучает он. — Небось предки тебе такого не завещали. Чем по аулам болтаться и всякий мусор собирать, лучше бы кетменем махал». Омирсерик уж на что тихий, и то взрывается. «А тебе что, предки завещали склад сторожить и добро, точно хомяку, копить?! По мне чем у норы сидеть, как сторожевой пес, почетнее искать следы прошлого. Подавись ты своими советами! Как-нибудь и без твоего склада обойдусь!». И, махнув с досады рукой, уходит восвояси.