Шелковый путь

В аул табунщиков я приехал на рассвете. Все спали. Даже дойных кобылиц еще не пригнали с выпаса. Жели — на колышках растянутая веревка для привязи жеребят — тоже пустовала. Трава была вытоптана, земля разворочена, пахло кизяком. Большеглазый, брыластый пес с треском разгрызал большущую берцовую кость. Увидев меня, хрипло взлаял. Тут же, откинув полог из чия, вышел плюгавый заспанный старичок — «богом данный» супруг Актате. Пустой, вздорный мужичонка. Единственное, на что способен, — пригонять и доить кобылиц. Постоял, потянулся, помял колени, заковылял навстречу. Был старик явно не в духе, но не знал, видно, к чему придраться. Начал с того, что обругал невинного пса.

— У! Чтоб с голоду корчился, обжора! Чтоб костью подавился!

Насколько я понимаю, это означало: «Шляются тут разные. Вечно что-то вынюхивают, выискивают. И этот узкозадый, видать, неспроста приплелся».

— Здравствуйте, старина! Живы-здоровы ли? Благополучен ли скот? — учтиво и громко затараторил я, стремясь развеять его хмурь. О таких казахи говорят: способен огромный мир сузить до размеров мерлушки. Я протянул обе руки, он вяло подал кончики пальцев.

— И лает-то не по-собачьи. Кашляет, будто чахоточный. Утроба ненасытная! Жили бы в центре, давно бы околел! Сучий выродок!

Пес мигнул слезящимися глазами. Слова хозяина означали: «Отдаю голову на отсечение: что-то понадобилось этому узкозадому. Ишь как юлит, в душу лезет. И оглянуться не успеешь — вокруг пальца обведет! Вежливый, стерва! С такими будь начеку — околпачит…»

— Разве не пора, старина, кобылиц пригнать на дойку?

— Дай мерина — пригоню. А то моя кобылка куда-то запропастилась…

Глупо усмехаясь, он выхватил у меня повод. Мерин весь взмок, и мне было жалко отдать его коротышке. А он, кряхтя, матерясь, подтянул подпругу, занес ногу в стремя… Из юрты вышла Актате. Вот уж кого верно назвали. Белая тетушка! Светлолицая, все еще стройная, статная, хоть и на исходе пятый десяток, в белом чистом жаулыке. Рассудительная, опрятная. Ее любили и почитали в аулах верховья и низовья. Казахи говорят: красивая чаша может потускнеть, но прелести своей не теряет. Это о таких, как Актате, сказано. Она приставила ладонь ко лбу, прищурилась и сразу же узнала Актанкера. Старичок в это время как раз поудобней усаживался в седле.

— О, боже! Это же скакун Актанкер! А это — мой братишка — грамотей! Ой, родненький… айналаин! Не забыл, значит, тетушку, да?!.

Она обняла меня, и от этой ласки я почувствовал в горле слезы. Я благодарно приник к ней и поцеловал краешек жаулыка. Коротышка величественно восседал на рослом мерине. Актате гневно насупилась.

— А ну, слезь! Копыт скакуна недостойный!

— Да я… это… хотел только… кобылиц пригнать… Коротышка послушно скатился. Слезая, зацепился мошной за луку. Мутузка развязалась. И едва коснувшись земли, вконец сконфуженный, хозяин принялся подтягивать, зашнуровывать штаны.

— Совесть есть у тебя или нет? Разве взрослый человек хватается за коня гостя, а?! Ты же не мальчишка, чтоб тебя прокатили! Найди свою клячу и скорее отправляйся за кобылицами!

Коротышка заковылял прочь. Актате пригласила меня в юрту. Она быстро убрала постель, для меня расстелила стеганое одеяльце, под бочок кинула подушку. «Отдыхай, отдыхай, — то и дело приговаривала она. — Ласковый ты мой… милый… Тетушку свою проведать приехал». Она открыла тундук, подвязала к притолоке полог, и в юрту заструились тугие снопы лучей.