Шелковый путь

Крутые склоны горы были покрыты перистым ковылем и пыреем. Хисамеддин с трудом перевел дыхание, огляделся. Иланчик Кадырхан, огромный, мощный, застыл на гребне, точно каменное изваяние, и смотрел на восток. Поэт от неожиданности вздрогнул: так непохож был сейчас повелитель на того человека, которого Хисамеддин впервые увидел в Гумбез Сарае. Нарост у виска исчез. Лоб был изрезан глубокими морщинами. Лохматые брови, как крылья коршуна, вскинулись по краям и хмуро сошлись в переносице. Между ними легли две прямые жесткие складки. Зрачки расширились, отяжелели. Взгляд был задумчивый, невидящий, ушедший в себя. Под глазами набрякли мешки в мелкой сетке — следы постоянных изнурительных дум. Лицо осунулось, скулы заострились. Борода, начинаясь от щек, росла клинышком и торчала сейчас неподвижно. Тонкие, подстриженные усы странно встопорщились, нижняя губа брезгливо выпятилась. Нос с горбинкой заметно выделялся на крупном лице. Грозен и неприступен был сейчас повелитель кипчаков!

Хисамеддин, явно робея, приблизился к хану, напомнил, что его ждут батыры и народ…

Пятый день шумело на всю степь ристалище батыров. Народ стал понемногу разъезжаться. По-разному покидал праздный люд голубой перевал Косеге. Одни возвращались домой весело, с песнями и смехом, с игрой на старинном музыкальном походном инструменте — асатаяк, на все лады расхваливая удаль и силу своих джигитов, и все степняки знали, что это едут счастливые победители. Другие шли и ехали молча, понуро, точно скорбное кочевье, возглавляемое бабой, и путь им казался бесконечно далеким и тернистым, а все степняки понимали, что это тянутся осрамленные, униженные побежденные. Недавно еще праздничная, нарядная степь, наполненная ликующим многоголосьем, теперь как будто умолкла, потускнела, обретая унылый, скучный вид. Она напоминала старый, когда-то звучный кобыз, заброшенный ныне, как ненужная рухлядь, под деревянную подставку для тюков. Травы вокруг были вытоптаны, то здесь, то там выступали проплешины. Как бы усугубляя эти печальные картины, после обеда всплыли из-за горизонта кудлатые черные тучи. Они неумолимо заволакивали голубое небо над перевалом. Тяжелые, насупленные, похожие на верблюда-дромадера со всклокоченной шерстью на ногах и груди, тучи росли, расширялись, свинцовой тяжестью наваливались на степь, сужая простор. Белый чий у склона бугров чуть покачивался, и кусты его казались девушками, томной походкой удалявшимися в степь. Белые тростники выводили тревожно-жалобную песню, точно молодка, застигнутая суровым и постылым мужем на месте свидания с возлюбленным. Рослая бурая полынь испуганно жалась к земле. Почувствовался запах дождя.

На высоком холме все еще стояла просторная ханская юрта. Другие белые юрты, кольцом поставленные вокруг, спешно разбирались и навьючивались на верблюдов. Было что-то тревожное и печальное в том, что все откочевывали, уезжали и разбредались по домам, а над покинутой ханской юртой одиноко развевался войлочный тундук. На длинном аркане, растянутом на колышках перед юртой в низине, томились на привязи разномастные лошади под причудливыми седлами разных племен: джунгарские, кипчакские, криволукие березовые из северных степей, плоские и широкие, как дно казана, и цельно вырубленные из джиды. На седлах висели доспехи с разнообразными узорами, отделкой, тиснением, свидетельствовавшие о принадлежности их хозяев к тому или иному народу или племени. Многокрасочными были и попоны, чепраки, подпруги с затейливой родовой тамгой. Ветер теребил коням гривы и хвосты. В предчувствии надвигающейся грозы скакуны стригли ушами, выкатывали глаза, жались друг к другу. Сплошной, плотной массой надвигались с юга мрачные тучи.

В ханской юрте сидели полукругом в глубокой задумчивости. Казалось, собравшимся здесь не было дела до тревоги, беспокойства, до неотвратимой бури за войлочными стенами. Иланчик Кадырхан потчевал победителей состязания — батыров, главных распорядителей и судей. Дастархан был заставлен кипчакской едой. Молодежь предпочитала нарын в продолговатых деревянных подносах — кушанье из мелко нарезанного мяса и теста с бульоном, вырезки жеребенка-сосунка на втором и третьем году, жирный хрящеватый подгривок дикого кулана и белый как снег сочный курдюк ягненка раннего приплода. Старики лакомились несильно просоленным горбом молодого верблюда, опаленной головой молочной ярочки, мягко сваренной в глиняных кувшинах. Блаженствовали старики, наслаждаясь ханским угощением, захотелось им еще отведать редкого кипчакского кушанья — акшелек. По их желанию расщепили слуги верблюжьи берцовые кости, вылили густой желтоватый мозг в глубокую миску, накрошили туда мелко нарезанный язык, перемешали ложкой. Попробуй оторваться от такого яства — мипалау! Наевшись до отрыжки, почтенные старцы принялись раздавать акшелек другим гостям, выражая этим благосклонность и особую милость.