Шелковый путь

— Ты почему валяешься здесь? И как объяснить твое исчезновение? — набросился Оразали на писателя.

Кыдыр, морщась, с трудом приподнял с подушки голову, в поредевших волосах его сверкнула седина.

— Благодарю, друг, что приехал за мной, — отвечал Кыдыр. — Ну, сядь поудобней, успокойся. Уж эта твоя впечатлительность… Но знаешь, действительно, со мною происходит что-то странное. Ночью мне было плохо…

И писатель замолчал, глубоко дыша, странно глядя на друга. Тот вздрогнул, словно по жилам его пробежали ледяные струйки. Хотелось ему задать один вопрос, но слова не шли. Кыдыр, печально заглянув ему в глаза, спросил почти о том же самом…

— Помнишь, как я просил тебя остаться?

Ледяной холод сжал сердце Оразали; он замер, глядя в окно, за которым шевельнулся под ветром свернутый цветок вьюнка, похожий на тонкий и нежный палец.

Не сказав ничего более и никак не объяснив своих загадочных слов, писатель поднялся с тахты, выпрямился во весь рост и принялся расхаживать по комнате взад-вперед. Затем включил электроплитку и поставил на нее чайник. Собрал со стола и с пола листы бумаги. Вздрагивающими руками нарезал хлеб, заварил чай. Они перешли к окну и устроились на низенькой и широкой лавке.

Солнце поднялось выше и через окно заглянуло в комнату. Смолкла посвистывавшая иволга; гул ветра, порывами проносившегося по деревьям, сразу же прекратился, словно обрубленный. Друзья молча пили пустой, без сахара, чай, оба мучаясь наступившим неловким молчанием.

Какое-то время спустя хозяин дастархана первым нарушил тишину:

— Ты, разумеется, не знаешь, как я жил до студенчества, — сказал он.

«Как не знать. Слышал много раз: и о сиротской доле, и о стихах, которые ты начал писать в ФЗО», — подумал врач.

— Не все знаешь, — продолжал Кыдыр, опять словно угадывая мысли друга, — и я начну сейчас издалека. В этом мире все имеет свою причину, из ничего не возникает нечто, и наше «сегодня» есть закономерное продолжение «вчера». Это и называют предопределением, судьбой, которую изменить нельзя… В четыре года я остался без матери, она умерла от сахарного диабета. Отца убили на войне. Наверное, близких родственников не оказалось, и меня взяла к себе в дом повивальная бабка, когда-то принимавшая меня. Эта женщина и заменила мне отца с матерью. Была достойнейшая женщина, сердечная, спокойная, не заносившаяся в радости и не падавшая духом в печали. Такою и осталась она в моей памяти. Всегда туго перепоясанная, всегда хлопочущая, с головою погруженная в работу. Можно было подумать, что она семижильная. Никакие житейские тревоги не омрачали ее ясных больших глаз. Они, казалось, излучали тепло и свет.

Как-то она рассказала мне про свою жизнь. Ее муж был в свое время знаменитым наездником, и погиб он на кокпаре. Три раза менял лошадей и вламывался в самую гущу всадников, потом упал и умер от разрыва сердца. Жена год проходила в трауре, после чего к ней заявились братья, чтобы увезти ее обратно: хватит, мол, нашей младшей сестре сидеть и сторожить опустевший порог. Или, заявили они, по обычаю найдите замену мужу — аменгер — среди родственников, или отпустите ее назад в отчий дом. Родня ее мужа относилась к ней с большим уважением, поэтому старейшины рода никак не могли принять решение и предложили ей самой сделать выбор. Тут она заявила: «Я овдовела в двадцать пять лет… Этот благословенный порог переступила в шестнадцать. Я не думаю, что теперь смогу согреть чужую постель, снова переступить чужой порог. Не вернусь я и к своим родителям, потому что у меня есть своя крыша над головою, здесь я навек и останусь…» Так моя приемная мать осталась всеми уважаемой байбише в нашем краю — и действительно, не давала, как говорится, и пылинке сесть на шанрак своей чести, подолом не мотала и из жизни ушла незапятнанной.

Мне она говорила, что у человека, как и у земного года, есть четыре поры. Когда шаги твои по жизни легки, и во всем тебе сопутствует удача, и все задуманное у тебя получается — это пора летняя. Но впереди тебя ожидает серая осень, И предстоит также пережить лютую зиму, которая сомкнет свои ледяные пальцы на твоей глотке. Всего этого не миновать, поэтому не надо особенно ликовать при удаче, но и не нужно сгибаться перед бедой. Нужно быть спокойным перед жизнью — вот чему учила меня эта женщина. И еще: горе и радость, говорила она, даются человеку лишь для того, чтобы он понял причину радости и тайну горя и извлек из этого полезный урок…

Почему-то мне вспомнились слова приемной матери, и я думал над ними перед самым твоим приходом. И скажу тебе, дружище, что стало мне ясно: наступила в жизни моей пора серой осени И с этим, как ты сам понимаешь, поспорить нельзя.

— Ну, наговорил тут всякой всячины, чтобы оправдать свои фантазии, — упрекнул Оразали друга. — Блажишь, приятель, позволяешь себе все, что в голову придет. А семья ждет тебя… Ты хоть поинтересовался, как они там?..

— Мой дорогой, я ведь не зря начал этот разговор, — тихо, словно с другого берега реки, прозвучал голос Кыдыра. — Я хочу, чтобы ты понял, что произошло со мною в эти дни. А ты…