Шелковый путь

Мне, растерянному, подавленному, встретился на вокзале веселый Алтынбала: «Ну, малец, сплавил я свою благоверную к родне. Считай, на месяц от узды и понуканий избавился». Оглядел он меня с ног до головы, спросил, куда держу путь, и брови насупил. «Эх, — говорит, — ума у тебя что у облинявшего бычка. В наше время — имей хоть десять аттестатов — куда без знакомства сунешься? Нужна, брат, тугая мошна. Хочешь, дам тебе умный совет? Возвращайся-ка, милок, в аул. Бухгалтер отделения ушел на пенсию, вот на его место тебя и посажу. Мать прокормишь, деньжат наскребешь, умом окрепнешь. Поймешь, где лево, где право. А через год катись хоть куда».

Пораскинул я мозгами и внял умному совету. Поработаю, пожалуй, с годик, с мамой побуду, учение не убежит.

Так стал я бухгалтером отделения. Достались мне в наследство большой, как сундук, обшарпанный стол, деревянные счеты да угол просторной конторы.

Пришла осень, смутная, ненастная. Вот-вот заладят занудливые дожди. Чабаны спускались с гор. Земля высохла, затвердела, как опаленная шкура. Низко над степью волоком тащились кудлатые тучи. Пыльные смерчи сатанели в неистовой пляске. Но черный ливень прошел стороной. Посыпал мелкий дождик. Крохотные капельки посеребрили окна, будто шалун малыш стряхнул с пальчиков воду. Проклиная свирепый ветер, называемый в наших краях Львиной Гривой, вошел в контору Алтынбала. Рассеянно пробежал глазами мои бумаги, испещренные цифрами, потом плюхнулся на стул возле окна и понуро уставился в рассохшиеся половицы. Точно погрузился в пучину мучительных дум и никак не может выбраться. «Знаешь, — заговорил наконец, — вчера я был в горах, а сегодня чувствую: передние зубы шатаются. Что бы это значило?»

Хмурый, озабоченный, он, не глядя, подмахнул бумаги. «Тут случка овец на носу, а у меня такая беда! Надо в город съездить, врачу показаться». Он тут же укатил, и мне стало жаль его: бедняга, вечно в заботах, в хлопотах, всю жизнь о деле, о чабанах печется…

Юркий «газик», волоча за собой сизый шлейф пыли, примчался в аул к обеду на следующий день. Рядом с завфермой восседала его игривая молодка жена. Щеки Алтьшбалы ввалились, скулы обострились, как у старика после поста-уразы. «Плохи дела, браток, — вздохнул он. — Районный врач хотел железный зуб поставить. Но в такое благополучное время можно ли мне, ответственному работнику, выставлять, скажем, железный зуб напоказ?! Срам ведь! Куда бы ни шло, если бы средств не было. А так… И женушка все уши прожужжала. Не дай бог, за чабана-замухрышку меня примет и упорхнет из моих объятий! Нет, нет, завтра съездим в область, разыщем большого доктора. Ты здесь как-нибудь обтяпай и проверни месячный отчет. Я не задержусь…»

Суматошливая пора — перекочевка. Тут — гляди! — не попадись под горячую руку чабана. Алтынбала до конца недели не показался. Не раз и не два переделал и переписал я наряды и ведомость, еле-еле спихнул отчет. И то, думаю, просто главбух сжалился.

Приехал я из центральной усадьбы в аул и опешил. Возле конторы целый чабанский слет собрался. Загорелые, обветренные, с воспаленными от бессонницы глазами чабаны чуть ли не за глотку меня схватили: «Милый, ты мне индийский чай выпиши! Плиточный и зеленый сам пей!», «Устрой детишек в интернат. Или дай подводу — в школу возить», «Какой это, к шайтану, ремонт, если печка дымит?!», «На поминки по погибшему отцу скотину выдели», «Осеменение, говорю тебе, следует начать с пятого числа…», «Алтеке просил, чтобы я лично ему напомнил…». О-о-о… будто селевой поток обрушился на меня. Голова гудела, как высушенная тыква на ветру. Тут наконец-то послышался знакомый треск «газика». Сияя, ввалился в контору Алтынбала. Два передних зуба блеснули золотом. Мигом разогнал он молодых чабанов: «У-у, попрошайки, побирушки! Заладили — дай, дай, дай!» Потом, наобещав с три короба, и стариков вежливо выпроводил. «Эх ты, пижон! — сказал мне. Новым словом, видно, в городе обзавелся. — Учись у меня. Понял? Ты думаешь, мы живем? Прозябаем! Пыль, грязь, блеянье овец, планы да каракулевые шкурки — вот вся наша жизнь. Я, браток, с важными шишками за одним столом посидел. Что и говорить, процветают братья-казахи! Родичи моей женушки и врача мне сразу подыскали, и в бар-кафе свели, и кукольный театр показали. Вот как! А мы здесь, зачуханные, затюканные, кроме овец, ничего не видим. Умоляли меня: оставайся еще на недельку, все зубы золотом покроешь. Но разве останешься, когда о хозяйстве душа болит? Знал ведь, что чабаны теребят здесь тебя, как клок шерсти…»