Шелковый путь

На верхушке одинокой старой туранги у родника за аулом появились нежные почки. Нижние корявые ветки так и не проснулись. Старики говорили: плохой знак. Должно быть, лето будет на редкость знойным, засушливым. И птицы нынче избегали туранги, ни одного гнезда не свили на ее макушке. Неприхотливый степной воробей нашел себе пристанище в зарослях полыни.

Не успел я прийти домой и прилечь, по обыкновению, как от Алтынбалы прибежал гонец. Управляющий срочно вызвал к себе. У меня екнуло сердце. Вспомнились слова Алтынбалы: «Слушай, браток, чем это ты не угодил моей женушке? Что-то дуется она на тебя…» Я и сам замечал, что дуется. Видно, обиделась за то, что зимним вечером я не зашел к ней отведать жирной конины.

Делать нечего, побрел я по темным кривым улочкам аула, спотыкаясь о кочки, еле дотащился до просторного дома с бесконечными пристройками. Прошел в гостевую.

Алтынбала, точно камень-стояк, застыл на домотканом паласе. Пухлая молодка, капризно вскинув брови и сложив руки на необъятной груди, прислонилась к тюку. Цветастый шелковый халат, казалось, вот-вот лопнет на ней. Я поспешно отвел глаза, присел на краешек паласа.

— Слушай, Дюйсенбе, дорогой, — глухим голосом заговорил Алтынбала. — Вижу: неплохо работаешь. Стараешься. Не зря, видать, взял я тебя под свое крылышко. И прибарахлился малость. Иншалла, еще лучше заживешь… Ну, а я… сам знаешь. Надо было золотые зубы вставить, в институт поступать, то да се. Вот и опустошил свои карманы. Но деньги, когда мир и благополучие, — дело наживное. А вот женушка второй день меня, точно куардак, поджаривает. Оказывается, жены начальства нынче норковые или каракулевые шубы носят. Да не каракулевые, а из каракульчи. Понимаешь? Срам, говорит, в цигейковой дохе людям на глаза показываться…

Чего тут не понимать? Каракульча — самые драгоценные шкурки еще не родившихся ягнят. Они нежные, с тугими завитками на вес золота. Осенью у нас на ферме отобрали отару овцематок, чтобы после ранней случки получить от них каракульчу. За тринадцать дней до расплода мы погрузили овцематок в вагон и отправили на мясокомбинат. Там их зарезали, вытащили ягнят, сняли шкурки. Высушив, обработав, пересортировав их, готовились на днях сдать государству.

— Алтеке… каждая шкурка ведь на учете…

— Э, браток, скот выращиваем мы. Каракулеводством занимаемся мы. Так неужели за наши адские труды мы не имеем права на несколько несчастных шкурок? За свои же честные деньги?! Не снимут же нам за это головы!

— Не знаю, Алтеке… Как можно покушаться на совхозное добро? Это ведь пре…

— Не учи, браток. И не страши. Я прошу только на одну шубу. От этого совхоз не оскудеет. Говорю же — заплачу до копейки.

— Не соображу, как быть…

— Ладно, браток, оставь все сомнения и состряпай завтра акт на тридцать шкурок. Придумай что-нибудь. Дескать, моль поела, порезов много, словом, брак, государству сдавать невозможно. А деньги я внесу в совхозную кассу. Договорились? Ну, и хорошо! Маладес! Государство наше, сам знаешь, не обеднеет. Потому что государство — это мы. Не так ли, грамотей?.. Давай придвинься к столу. Сейчас женушка куардак нам принесет. Полакомимся! Как? Не будешь пить? Меня, что ли, стесняешься? Ну, ладно… разрешаю. От рюмки-другой пьяницей не станешь. Ай, маладес! Поехали!..

Я диву давался. Дебелая молодка, только что стоявшая каменным изваянием возле тюка, вдруг вся расцвела. Подстилкой стелется, подушкой подкатывается. Подведенными глазами играет, улыбкой завораживает, бедрами виляет. А-а… черт с ними, с тридцатью шкурками… В конце концов отвечать ведь Алтынбале. Он завфермой, не я… Старики его поддерживают. Чего мне? Ух, глазища-то какие! Прямо в жар кидает. Будто в душу тебе, бесстыжая, лезет. Знобкая дрожь колотит… Тридцать шкурок, однако, не шутка. Но… я все равно уеду учиться. Пусть здесь сами выкручиваются. Он старший, меня попросил, я и сделал. Вот и все… и все… Читал я, будто взгляд женщины — черная пучина, не умеешь плавать — сразу утонешь. Видно, не пустые это слова…

Алтынбала пил «топленый конский жир», как он называл коньяк, и мне подливал. Хмель ударил в голову и в ноги. И слова путного не скажешь, и с места не сдвинешься. Сколько прошло времени, не поймешь. Наконец я все же встал, пошатываясь, потянулся к выходу. Долго плутал по особняку из восьми комнат. Подался в прихожую, попал — в спальню. На широченной импортной кровати разложила себя пышнотелая молодка. Руки-ноги раскинула. Коленки пухлые выставила. Стрельнула на меня бесовскими глазищами: «Ай, джиги-и-ит!..» Я мигом отрезвел и выскочил, как ошпаренный.

Мама посмотрела на меня испытующе: «В баню, что ли, ходил?» Что ответишь? Брякнулся в постель, укрылся одеялом.

В середине мая чабаны перебрались на летовку. Еще вчера в степи было шумно и оживленно, а тут сразу опустело, даже пыль не клубилась. Ветер гулял-свистел в сухих ветвях одинокой туранги. К обеду, шурша шинами, остановился у конторы «газик». Алтынбала вошел, поздоровался, навалился грудью на громадный письменный стол. Пощелкал пальцами, повел кадыком.

— Непонятная жажда меня мучит…