Шелковый путь. Дорога тканей, рабов, идей и религий

Хотя некоторые и пытались охладить паникеров, британский посол в Санкт-Петербурге, который недавно предупреждал о том, что Россия становится настолько могущественной, что следует «завоевать ее дружбу любой ценой», теперь выслал домой вполне однозначную телеграмму[1335]. Позиция Британии, говорил он, «достаточно рискованная», наступил момент истины: необходимо было сделать выбор между поддержкой России или «отказом от дружбы». «Если мы ошибемся сейчас, – советовал он, – дружеское сотрудничество с Россией в Азии, столь важное для нас, прекратится»[1336].

Не могло быть нейтральной позиции, как заявил министр иностранных дел России в конце июля. Менее двух недель назад он утверждал, что у России «нет агрессивных целей и намерений насильственного захвата». Теперь же он говорил о последствиях того, что может произойти, если союзники не смогут держаться вместе в момент расплаты. Если позиция Британии останется нейтральной, это будет равнозначно самоубийству[1337]. Это была завуалированная угроза интересам Британии в Персии и во всей Азии.

Во время эскалации «июльского кризиса» британские политики публично рассуждали о мирных конференциях, медитации и защите суверенитета Бельгии. Ставки были сделаны. Судьба Британии и всей империи зависела от решений, принятых в России. Эти двое были соперниками, притворяющимися союзниками, пока ни один из них не желал бороться с другим, однако было очевидно, что маятник власти качнулся от Лондона в сторону Санкт-Петербурга. Никто не понимал это лучше, чем немецкий канцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег, политик с обширными связями. Некоторое время он провел без сна, молясь о божественном чуде. Теперь, когда он сидел на террасе, глядя на звездное небо спустя десять дней после убийства в Сараево, маховики войны начали раскручиваться, он обернулся к своему секретарю и сказал: «Будущее принадлежит России»[1338].

В 1914 году еще было непонятно, каким будет это будущее. Мощь России могла быть обманом, она все еще находилась на ранних стадиях социальных, экономических и политических метаморфоз. Испуг 1905 года практически вверг страну в полномасштабную революцию. Назрела необходимость реформ, которая долго игнорировалась консерваторами. Также наблюдалась зависимость от иностранного капитала. Внешние вливания составляли почти половину всех инвестиций между 1890 и 1914 годами. Эти деньги пошли на поддержание мира и стабильной политической обстановки[1339].

На большие изменения требовалось время, и они редко проходили безболезненно. Если бы Россия оставалась спокойной и избрала менее воинственный путь вместе со своим союзником – Сербией, ее судьба, так же как и судьба Европы, Азии и, возможно, Северной Америки, была бы совершенной другой. Таким образом, 1914 год заставил думать о том, что королева Виктория отвергала еще десятилетие назад. Все, что она говорила, сводилось к «вопросу мирового господства России или Британии»[1340]. Британия не могла себе позволить предать Россию.

Таким образом, как и в плохой партии в шахматы, где все ходы неудачные, мир двигался к войне. Когда начальная эйфория и агрессивный шовинизм уступили место трагедии и ужасам, история прошлого была изменена так, чтобы подчеркнуть конфронтацию между Германией и союзниками. Центральной стала история относительной виновности первой и героизма вторых.

История, которая глубоко въелась в народное сознание, рассказывала об агрессии Германии и о справедливой войне, которую вели союзники. Требовались объяснения, почему целое поколение молодых людей, у которых все было впереди, остались в стороне. Нужны были ответы, чтобы объяснить жертвы среди таких личностей, как Патрик Шоу Стюарт, ученый, чьи достижения в науке и бизнесе потрясли современников и леди Диану Маннерс, которой он писал письма, полные эротических цитат на латыни и греческом[1341]. Требовались объяснения, почему рабочий класс, который был объединен в специально созданные товарищеские батальоны, оказался уничтожен в первые часы битвы на Сомме в 1916 году[1342]. Или почему по всей стране были установлены мемориалы, на которых были увековечены имена людей, отдавших жизни, защищая свою страну, которые содержали имена павших, но на которых не было названий городов и деревень, исчезнувших с лица земли.

Неудивительно, что рассказы о войне прославляли солдат, их храбрость и отдавали должное принесенной ими жертве. Уинстон Черчилль писал уже после войны, что британская армия – лучшая из всех им виденных. Каждый был «вдохновлен не только любовью к своей стране, но и убежденностью в том, что свобода человека находилась под угрозой военной и имперской тирании».

Война была благородной и справедливой. «Если для того, чтобы убить одного немца, требовались жизни двоих или десятерых, от войска не было слышно ни слова жалобы».

Убийства, хоть и приводили бойцов в отчаяние, не препятствовали продолжению сражения, заявил Черчилль. Убитые были «мучениками не меньше, чем солдаты, исполнявшие свой высокий долг, с которым они сроднились»[1343].