Шеллшок

Симпсон развернулся на одних каблуках, и мы последовали за ним через просторный холл, в котором горела добрая дюжина ламп. Краем глаза я отметил роскошные низкие диваны и кресла в темно-вишневых набивных цветах, массивные стоячие светильники в восточном стиле, пушистый ковер на полу, в котором ноги утопали по щиколотку. Мы прошли еще через какую-то комнату и дальше через арочный переход, пока не попали в помещение, которое доктор Симпсон обозвал Аризонской комнатой. В Калифорнии некоторые называют такую комнату «патио», а проще — «конура». Располагалась она, как это принято в Аризоне, на задней стороне дома, рядом с примыкающей лужайкой, за которой простиралось одиннадцатое поле гольфклуба Парадайз Вэлли.

Когда мы вошли в комнату, в моем мозгу зафиксировались несколько, на первый взгляд, несвязных моментов. Первое, что Клод Романель не вскочил на ноги, чтобы поприветствовать нас, не бросился, как того можно было ожидать, обнять свою «маленькую Спри», или хотя бы пожать мне руку. Он оставался сидеть в дальнем конце длинной низкой софы справа от нас, вперив взгляд в темноту внутреннего двора, в котором через высокие стеклянные двери угадывались очертания пальм, высившихся кучерявыми телеграфными столбами на зеленом газоне, окружавшем овальный бассейн с неестественно голубой водой, подсвечиваемой снизу.

Романель был одет в роскошный блестящий черный халат, окантованный ярко-желтой тесьмой. Он лениво повернул к нам голову в благородной седине, оперся на софу левой рукой и начал медленно подниматься, что стоило ему значительных усилий. Я увидел моего клиента воочию, однако сразу узрел по описанию Уортингтона высокий лоб с большими залысинами, сужающееся книзу лицо с острым подбородком и выступающим кадыком на худой шее. Ему и точно было где-то между пятьюдесятью пятью и шестьюдесятью. Лицо его было бледно, с нездоровым землистым оттенком. Когда он наконец встал в полный рост, то мне показалось, что он несколько ниже упомянутых в описании метра восьмидесяти трех.

Он окинул меня безразличным взглядом, сдержанно кивнул и, переведя взгляд притушенных глаз на Спри, произнес мягким хрипловатым голосом:

— Это действительно ты? Неужели ты, моя маленькая бедная девочка?

Момент был очень патетический: ни дать ни взять кульминационная сцена из какой-нибудь «слезовыжималки». Казалось, никто не знал, как продолжить эту душещипательную немую сцену, от которой вместо того, чтобы увлажнились глаза, у меня почему-то зачесалась задница. Романель стоял, засунув руку в карман просторного халата, протянув вторую Спри ладонью вверх, как будто предлагал ей бесценный дар. Я прошел дальше в комнату и скромно отошел в сторону, давая родственникам возможность «обнюхаться» и излить свои давно забытые чувства. Доктор Симпсон задержался где-то сзади. Спри сделала несколько шагов к отцу и замерла.

После долгой драматической паузы она произнесла:

— Да, папа. Я Мишель… Спри.

Она сделала еще пару шагов вперед, и Романель порывисто взял ее руки в свои, произнес что-то нежное, чего я не расслышал. Судя по слезоточивым мелодрамам, это должно было быть что-то типа: «Как я долго искал тебя, доченька», или что-то в том же духе.

Счастливый отец нерешительно обнял дочь за плечи свободной рукой, и на минуту они замерли, то ли, как наконец-то соединившиеся родственные души, то ли, как бойцы перед началом схватки.

Я глянул через стеклянные двери на зеленый внутренний двор и ярко-голубой бассейн. В стекле огромных, во всю стену, аркадских скользящих дверей отразилась идиллическая картина обнимающихся отца и дочери, доктор безмолвным изваянием застыл позади меня на пороге комнаты. Я почувствовал какую-то фальшь в этой затянувшейся мизансцене и внутренне подобрался.

Я никак не мог понять, что меня беспокоило, но странное предчувствие не покидало меня. Оно происходило не из того, что я не был абсолютно уверен в том, что передо мной действительно Романель, и не из-за присутствия толстяка за спиной, назвавшегося доктором Симпсоном. Мой внутренний дискомфорт основывался на другом факторе, возможно, даже нескольких.

Во всяком случае, я не вынимал из кармана руку, сжимавшую рукоятку пистолета, с указательным пальцем на спусковом крючке. Все замедлилось, почти остановилось. Кроме свербящей мозг мысли.

Во время нашего второго утреннего разговора Романель не попросил к телефону Спри, с которой не говорил 20 лет и по которой «страшно соскучился». Странно… Противоестественно, но не противозаконно. Возможно, просто растерялся.

И второе, что на протяжении всей беседы он ни разу не назвал меня просто «Скотт», только «мистер Скотт». Так во время нашего первого телефонного разговора он обращался ко мне исключительно в моменты скрытой обиды, раздражения, угрозы. А тут чересчур официально — вежливое «мистер Скотт». Непонятно.