Шеломянь

– Погоди, – повторил князь. – Знаю, не слуга ты мне и не боярин, но все же прошу – останься! Знаешь ведь, как важен этот поход для меня и сына моего. Многое переменится в пограничье, если соединятся рода Ольговичей и Шаруканидов. Я не сверну, что бы ни случилось. Но я воин, а нужен волхв! Скажи, что желаешь, Миронег, исполню все, если то в моей власти; только не оставляй сына, пока не завидим лагерь Кончака!

Миронег молчал.

– Что же ты, хранильник, – князь Игорь намеренно выделил последнее слово, – или язык проглотил? Или, – в голосе князя появилась горечь, – думаешь, как бы не продешевить?..

– Я остаюсь, князь, – разомкнул губы Миронег. – Но повторю тебе – берегись! От тебя мне ничего не надо, но есть другие, которые заставят заплатить сторицей. За меня в том числе…

И Миронег поднял руку кверху, словно желая поправить спадающий рукав.

Или указывая на небо, такое недоброе и зловещее.

* * *

Перевернутый солнечный серп, готовый к страшной жатве, повис в тот день над стольными городами Черниговом и Киевом. Колокольный звон в Чернигове, сзывавший прихожан на вечернюю молитву, сменился медленным, протяжным – погребальным. Потемневшие разом кресты на маковках церквей еще больше делали город похожим на огромное кладбище, а женский плач и крики испуганных детей только усиливали картину всеобщего бедствия. Даже вездесущие черниговские собаки, старательно и истово отстаивавшие всегда свое право голоса, невзирая на палки и пинки хозяйских сапог, тихо и тоскливо завывали, забившись в конуры и подвалы.

В Киеве готовился к вечерне митрополит Никифор, еще не старый ромей, пять лет назад присланный на Русь волею константинопольского патриарха. На скамье под оконной нишей уже лежало роскошное, вышитое золотыми нитями и украшенное драгоценными камнями парадное облачение, и слуги суетились под пристальным взглядом невысокого и сухощавого митрополита.

В одно мгновение потускнело золото на облачении, а из драгоценных камней исчез внутренний огонь. Никифор, как был, в простой монашеской рясе и босой, подошел к окну, поглядеть, что заслонило солнце.

И увидел врага рода человеческого, с печальным оскалом взиравшего на сжавшийся под его взглядом святой Киев. Глаза диавола были разноцветными. Ровный фиолетовый лучик, конец которого терялся на Подоле, тянулся из одного, а второй мерцал неверным голубым огнем, исказившим в гордыне своей очертания крестов на Святой Софии и Десятинной церкви.

На лбу врага рода человеческого была отчетливо видна изогнутая отметина, оставленная ангелом Господним в тот самый миг, когда отступника, осмелившегося воспротивиться воле Божьей, низринули в ад.

Взгляд митрополита Никифора встретился с взглядом сатаны. Владыка преисподней свел глаза к носу, и в лицо Никифора ударил яркий луч неземного огня…

Яркий луч света и темный коридор, вот что увидел в последний миг жизни киевский митрополит.

Или в первый миг смерти?

* * *

Боярин суздальский Борис Глебович, прозванный за родовой знак Коловратом, гостил у родного брата Михаила в крепостце, отстроенной недавно князем Юрием Долгоруким на месте вятичского языческого капища Московь. Крепость была так себе, деревянные башни, обмазанные глиной для предохранения от пожаров, да земляные валы с покосившимся уже частоколом, покрывавшимся, как только сходил снег, мягким и осклизлым ковром сине-зеленого мха.

С башенных забрал вся Московь была как на ладони, с теснящимися на макушках холмов постройками и густыми лесами у изножия. Лесами, такими удобными для внезапного нападения на город, если бы не стояли они в низине на влажных глинах, способных остановить любого непрошеного гостя.

Но братьям-боярам нечего было делать в тот вечер на продуваемых всеми ветрами башнях. Сидели Михаил и Борис в тепло протопленной горнице воеводского дома, довольные встречей, беседой, столом, щедро уставленным едой и напитками.

– Забрал бы ты меня отсюда, брат, – говорил Михаил, щедро подливая Борису Глебовичу хмельного меда в расписной деревянный ковш-утицу. – Забери хоть в Суздаль, хоть во Владимир, хоть к черту на рога, не в Страстную неделю будь нечистый помянут! Лишь бы подальше от этой неуемной дикости! Веришь ли, брат, я, воевода княжеский, с горожанами, – слово это он сказал, как сплюнул, – через переводчика общаться вынужден. Вятичи и так говоруны известные, через слово понимаешь, через предложение разумеешь… Так они еще с чудью местной, рыбаками вонючими, породнились, и не только кровь – говор смешали. Хоть святых выноси, авось помогут!

– Путаешь что-то, брат, – отвечал уже порядком захмелевший боярин Борис. – Какая тут чудь? Они ж на севере!