Шемячичъ (СИ)

Вои тоже отдохнули и, считая себя удачно спасшимися от острых татарских сабель, метких стрел и крепких арканов, негромко балагурили.

— Фрол, — растягивая слова на песенный лад, говорил высокий курносый вой кряжистому соседу, — Тимоха, вроде, каши много не ел, а воздух от него тяжелый идет. С чего бы, а?

— Так то, видать, от портков вчерась на сече испачканных с перепугу…

— Так взял бы и сменил.

— Как тут сменишь, когда князь приказал бронь не снимать.

— Так портки, вроде, и не бронь…

— Это кому как, — хохотнул дурашливо Фрол. — Если испуг хозяйский впитают да задубеют — их ни мечом, ни копьем не взять.

— Вы лучше к своим принюхайтесь, — незлобиво огрызнулся Тимоха, сорокалетний рыжебородый рыльский ратник, не раз побывавший в сечах. — От них разит покрепче.

— Ха-ха-ха! — негромко засмеялись все трое. — Ха-ха-ха!

— Хватит зубоскалить, — одернул шутников десятский. — Пора в строй становиться. Сотня уже почти вся на конь встала… Только вы все дурью маетесь. Смотрите, как бы князь не взыскал…

Балагуры притихли. Действительно, пора была взнуздывать коней и становиться в воинский строй.

Держась перелесков, отряд рыльского князя все дальше и дальше удалялся от места неудачной битвы. Пересекая небольшую речушку, напоили коней. В лесном ручье поить было некогда — слишком много времени ушло бы на это действо. И хотя можно было считать себя в безопасности, Василий Иванович Шемячич и его воевода предпочли держаться с осторожкой: в нескольких верстах перед отрядом скакали разведчики — опытные вои-следопыты. Они внимательно вглядывались в окоем: не мелькнет ли там чужой всадник. Не оставляли своим вниманием и степной ковер: нет ли конских следов.

Майская степь шумела травостоем. Матерели дерниной типчаки и тонконоги, первыми появившиеся на белый свет после снегов. От них пытались не отстать душистый колосок, костерок и тимофеевка. Тянулся вверх овсянец, еще не выбросивший полностью свои изумрудно-золотистые метелки, нежно кланялся ветрам ковыль, держа спрятанными в тугих узлах листков серебристые волосы. Горделиво выпячивались над низкорослыми травами кустики полыни. Они еще не наполнились горечью жаркого лета, но уже жадно подставляют солнышку раскрытые ладошки рук-листочков. И это все на зелено-лиловом фоне цветущей сон-травы. Еще ее называют прострелом за то, что она первой из всех степных трав «простреливает» из земли сквозь толстую перину прошлогоднего сухотравья лиловым цветком с нежным, мягким опушением. Сначала цветок похож на наконечник стрелы, только бледно-лиловый и нежный. Но, коснувшись солнечных лучей, умывшись весенним теплом, «наконечник» стрелы превращается в прекрасный лиловый бутон.

Радостными брызгами солнышка по всей степи разбросаны желто-золотистые цветки горицвета. Особенно их много на взгорках и холмах — любит этот цветок места посуше да повыше. А холмов в степи предостаточно, как и предостаточно в ней морщин-лощин, оврагов, балок и яруг, поросших кустарником, осинником и березняком. Но весной даже вершины холмов зелены, лиловы и золотисты. Это к середине лета они становятся буро-зелеными, если вообще не выгоревшими на солнце до серо-бурого цвета.

Ниже этих трав-цветов, ближе к земле, теснятся дерновник, низкая осока, гусиный лук с желтенькими звездочками цветочков, мелкие лиловые фиалки. И хотя пора цветения первоцвета — баранчика — уже прошла, но нет-нет, да и мелькнут золотые точки этого нежного растения.

Голубизна неба пролилась в вероники и дубравки, а ночная синь — в темно-лиловые петушки. И на этом лазорево-лиловом фоне яркими звездочками выделяются золотистые цветочки крестовика, алые пионы, нежные васильки, невесомые пушинки ветреницы.

Много и иных трав да цветов, названия которых сразу и не упомнить. А если упомнить, то простыми словами не обсказать. Ибо слаб язык человеческий против творений божественных.

Эх, хороша степь весной! А небо-то, небо… Словно бесконечно огромная прозрачная чаша из тончайшего лазурита, по опрокинутому донышку которой целый день с восхода до заката без устали катается золотой клубок солнышка, играя искристыми нитями-лучиками.

В утренние часы редко видать над степными просторами коршунов и ястребов, которым для парения нужно тепло исходящее от земли. В знойном мареве они чувствуют себя как рыба в воде, едва ли не часами неподвижно зависая в поднебесье. Лишь изредка, с ленцой, взмахнут раз-другой крылами — и вновь, распластав их, темным крестом парят в недоступной вышине, зорко вглядываясь в травостой в поисках добычи. Вместе с тем, как с восходом солнца вылиняли и угасли последние перья зари, затихли и притаились в травах перепела. Лишь изредка обозначат свое присутствие скрипучим «крекс-крекс» коростели да дергачи. Зато жаворонки, взметнувшись в голубую высь, едва различимые, звонко и радостно приветствуют начало дня. Почти беззвучно порхают с места на место чеканы, а вот славки и камышевки без торопливого говорка-щебетания обходиться не могут. Словно бабы на рыльском торгу — хлебом не корми, но дай поговорить.