Шепот

Он все же прикусил язык, чтобы не аттестовать еще и герра комиссара как давнего служаку, хотя Ярема, собственно, и не сомневался на этот счет. Да и не все ли равно, сколько и кому служит герр комиссар. Не был бы этот, был бы другой. Не в этом дело. А в чем именно, он и сам не знал. Ждал, когда поведут для составления первого протокола, так как догадывался, что должны хотя бы для формы составить такую бумагу, прежде чем станет перед судебным следователем. Наверное, Гизелу сразу повели в канцелярию, чтобы закончить все формальности, не заставляя ее ждать. Захотели проявить хотя бы учтивость, оказав предпочтение женщине. Что же, он может подождать. Спешить ему некуда, вообще нет у него никаких планов, никаких желаний.

Прошел по камере взад-вперед. Четыре шага вдоль, три поперек. Грязные кирпичные стены, запятнанные, поцарапанные, кирпич лоснится от застарелой грязи, сырости. Кое-где кирпичины выщерблены, словно бы узники пытались проломиться сквозь стену. Если бы и пробились, то в… другую камеру. Над топчаном на стене увидел надписи. Нагнулся, попробовал прочитать. Разноязыкие автографы, видимо, последние слова людей, которым не к кому было обратиться перед смертью, кроме как к этой обожженной в немецких печах глине. Вот итальянец: «Мадонна миа, завтра меня убьют. Паоло Минерви». Француз Жюль Ашар выцарапал одно только слово — наигрубейшее французское ругательство. Больше нечего было оставить миру, который обошелся с ним так жестоко. Много было надписей немецких. И вдруг: Слюсаренко! Украинец! Тоже коротко: «Не сдался и тут». Значит: погиб, как и те. Погиб, но не сдался. И еще написал: «Слюсаренко с Украины». Мог написать так, потому что и здесь думал об Украине и боролся за нее. А о чем думать ему? И за что бороться? Только за себя, за свое существование, проще говоря — за собственную шкуру. Выкручивайся, чтобы из твоей шкуры не сделали барабан, какой он видел вчера в танцзале. Как бахал тот дурень в туго натянутые бока своих барабанов! Ужас!

Перед обедом его повели к комиссару. Комиссар сидел в небольшой казенной комнате со старой, еще довоенной мебелью, чуть в сторонке примостилась машинистка, прыщеватая, с большим бюстом. Ярема поглядел на стены. Голо. Ни распятия, ни портретов. Распятие, наверное, выбросили, когда доктор Розенберг вводил в Великогермании новую религию; портрет фюрера, который, конечно же, висел тут десять или двенадцать лет, выбросили в сорок пятом. А ныне чей повесить? Разве что президента Трумэна? Но ведь они немцы. Они же строят свое государство. Осенью созывается бундестаг. Германия получит своего президента и канцлера. Доживет ли он, Ярема, до осени?

Комиссар пригласил сесть, предложил сигарету. Ярема поблагодарил, сказал, что не курит. Собственница бюста обрадовалась:

— Наконец-то хоть один порядочный человек в этой коптильне! Сегодня даже эта женщина и та…

— Я бы попросил фрау закрыть свой ротик на замок, — сухо сказал комиссар. — Начнем. Прошу отвечать на вопросы. Фамилия, имя? Можете назвать любое, дела это не изменит, так что лучше говорить сразу всю правду. Герр атеист или верит в бога?

— Я священник! — гордо ответил Ярема, чтобы хоть в чем-нибудь иметь преимущество над этим прислужником всех возможных властей.

— Даже? — удивился комиссар. — Любопытно. Но мы отходим от заведенного порядка. Я сам его нарушил. Итак, фамилия, имя?

Ярема назвал. Год рождения, место рождения, все шло в заведенном с незапамятных времен ритме и порядке, пока не споткнулись на слове «подданство».

Ярема ответил, что подданства не имеет. Комиссар настаивал, что надо занести в протокол хотя бы прежнее его подданство, и никак не мог взять в толк, что Ярема никогда не принадлежал ни одной стране. «Этого не может быть, это просто невозможно!» — вскипел он. «Aх, как это романтично!»- вставила машинистка… Комиссар снова посоветовал ей придержать язык, она оскорбилась и уже более не отзывалась ни единым словом, только щелканьем машинки проявляла свои чувства — сочувствие к Яреме и откровенное презрение к комиссару. Выстукивала его вопросы с такой силой, что, казалось, разобьет машинку вдребезги. Зато Яремины ответы — мягко и старательно и все посматривала на него, надеясь, что он подарит ей хоть один взгляд, но у того было достаточно забот с протоколом, чтобы затевать флирт.

Когда уже были выяснены все факты преступного перехода Яремой границы и незаконного проживания в городе Вальдбурге в течение стольких и стольких месяцев и дней, комиссар настороженно нагнулся к Яреме и быстро спросил:

— А теперь что герр может сказать относительно убийства им майора Кларка сегодня ночью на шоссе к В.?

Ярема вздрогнул: шоссе к В. - это было то самое шоссе, по которому они вчера ездили в танцзал.

— Я не знаю никакого майора Кларка, — так же быстро ответил он.

— Я спрашиваю вас не о том, знаете вы его или нет. Спрашиваю про обстоятельства, при которых вы совершили убийство этого славного сына американского народа.

Ярема понял, что, чем больше он будет отрицать, тем больше наговорит в протокол, и тогда его совсем запутают.