Шепот дневного сна

– Что? И правда – что? Дон Хуан Матус там, учитель его, сам, кстати, не из толтеков, а из племени яки, изменил ему сознание…

– Зачем?

– Как – зачем? Показал ему, что жить можно иначе. Более полно, путь сердца, так сказать…

– Путь сердца? А знаешь ли ты, что у Кастанеды, у этого дона Хуана, нет ни одного слова о человеческой любви!

Я смотрел на нее во все глаза. Я даже про сигарету забыл, забыл, что курю.

– Ни одного слова? Ты читала, что ли?

– Да. И вот что думаю… Нет, давай-ка иначе! За последний, скажем, месяц написал ты что-нибудь?

– Так, одно стихотворение…

Она затушила мой бычок.

– Не ломайся, прочитай его!

Это прозвучало как приказ. Но очень приятный приказ. Я прочистил горло, прокашлялся. Ощущалось, ком застрял. Здоровенный такой.

– Называется «Опасное направление»:

Охватило, бывает-бывает такое «везенье»,
Схватило сегодня будто сомненье,
Что утренний чай, радио, выход,
Что остановка, метро и вход —
Все нелепо и дико!
И что нужно давно взрывать самолет,
В котором летишь!
Спокойнее…
Часть крыши, часть тела,
Часть жизни поехали к черту, туда,
Где гулял любопытный нос,
Где сначала еще младенческий глюк
Праздно шатался без дела,
Где гостями казались образы мертвых людей,
И транквил-проводник, и душа-анаша так легко,
Так нежно роднились!
Спокойнее…
На столе между хлебом и ложкой
Блестит удивительно нужный предмет,
Потрясающе тонкий и ловкий,
Как прозрачная мысль – «жи… ет».
Но дорога – длинный, длинный,
Длинный проспект, – и который уж час
Поверхность стола не становится ближе
К протянутой мною руке!
Спокойнее…
Удалось проскочить воздушную яму,
И курс самолета, теперь – корабля,
Изменился вследствие самого чистого,
Чистого смеха!… Потом,
После краткого телеграфного такта в груди,
Я четко отметил:
Меня хотели поднять, отрезвить, спасти!..
Спокойнее…
Вот, слава богу, знакомая дивная мысль
И направление взгляда! Бесценный предмет…
И, черт, снова сбит курс, в бок, назад, и штормит,
И бросает как птицу, как с дерева лист,
Как бриг иль челнок, стремящийся в пропасть…
И пол, и ножки кровати, и пыль,
И стена, и чьи-то крепкие руки,
Плечи, стол, «беломоровы» гильзы,
«Колеса», хлеб… Стоп!
Курс взят! Вот оно – лезвие, ждущее вен!
Нужный, тонкий, блестящий предмет
Сократил расстояние.

Богиня Лю взяла меня за руки.

– Что сказать? Во-первых, рифмы совсем никакой. Во-вторых, реклама фирме, выпускающей бритву… В-третьих… Помогает тебе Кастанеда? Рома, ты в пропасть летишь! Ты это видишь? Ты это понимаешь? Эти мысли о самоубийстве, эта анаша, эти «колеса», эти попытки изменить сознание, то ли спрятаться от мира хочешь, то ли вообще сбежать… Куда сбежать? Ты уже понял, что не найдешь в России такого учителя как дон Хуан, что не растут здесь кактусы, что магия эта толтекская, по самой ее сути – опасное направление!

Я прижался к ней, словно ребенок к маме. Она обняла меня и погладила по голове.

Тяжелым груженым составом прошлась по душе моей волна сопротивления. Являясь на самом деле слабой попыткой оправдания. И что Кастанеда и анаша никак не связаны, и что время тяжелое, смутное, без нравственных ориентиров и… Мысли о развалившемся Союзе, об уничтоженной идеологии, о нивочтоневерии, духовном кризисе, о том, что выбита почва из-под ног, – эти и им подобные мысли, неясные образы, неоформленные в слова, прошли сквозь меня северо-ледовитым потоком. Высказать это было невозможно. Я и сам себе-то не верил!

– Ай, что ты делаешь? Больно же…

– Прости, пожалуйста! – Я и не заметил, как укусил ее сосок. Молока, что ли, хотел?

– Ты разозлился? Скажи! Разозлился?

Присев на постели, я закурил.

В это же время за дверью раздался знакомый голос, который пытался пробраться в замочную скважину.

– Ва-ай ме! Малшик мой, ты здеся-а-а?