Шепот гремучей лощины

В глазах потемнело, а из горла Габи вырвался яростный крик.

– Сказал, что не одобряет то, что случилось. – Нянюшка говорила тихо, монотонно. Спицы ее замерли. – Не одобряет, но считает союз двух древних родов приемлемым и… любопытным. Он всегда был склонен к экспериментам, мой хозяин. Мой мертвый хозяин.

По каменному полу кралась крыса. Откуда они брались, Габи не знала, но крысы приходили каждую ночь. Сначала она пугалась, а теперь следила за ними с холодным равнодушием. Ночным тварям нечем было поживиться в ее добровольном узилище, а саму Габи крысы обходили стороной.

– Он мучился? – спросила Габи. Нет, ей не хотелось, чтобы дед мучился. Даже после того, как она узнала о его предательстве.

– Нет. – Нянюшка покачала головой. – Я служила ему верой и правдой почти всю свою жизнь, я выбрала для него ласковую смерть.

– Яд?

– Да. Царапина отравленной иглой. Едва ощутимая, едва заметная. Но умирал он долго, Габи. Я хотела, чтобы он понял, за что наказан, чтобы раскаялся.

– Раскаялся?

– Нет. – Стремительным движением нянюшка воткнула спицу в тощий крысиный бок. – Он не раскаялся, Габриэла, и поэтому я снимаю с себя вину за его смерть. Я сделала это ради тебя и твоей дочки, а не ради забавного эксперимента. Я сейчас вернусь! – Вместе с насаженной на спицу крысой она вышла из темницы. Тяжело хлопнула дверь, щелкнул замок. Габриэла подобрала с пола клубок, но тут же выпустила из рук. Беременным женщинам нельзя брать в руки нитки. Давным-давно подслушанный и забытый разговор нянюшки с женой садовника всплыл в памяти ярким воспоминанием. Ребеночек может запутаться в пуповине и умереть.

А она дотронулась, в руку взяла этот треклятый клубок! Что теперь будет?.. Что она натворила?..

– Ничего! Деревенские суеверия, – сказала нянюшка, когда вернулась в подземелье. – Взяла и взяла, миленькая. Выкинь из головы. Вообще все выкинь. Вот отвара тебе сделала, поспи. Сон исцеляет.

Отвар Габи выпила, а вот страшное из головы не выкинула. Даже в сон ее девочка пришла с веревкой, обмотанной вокруг тоненькой шеи, и весь сон Габи пыталась распутать петли, снять с шеи дочери эту страшную удавку. А когда на смену сну пришла явь, стало лишь горше. Явь принесла с собой новый кошмар…

Дмитрий ворвался в подземелье без привычного деликатного стука, распахнул тяжелую дверь с яростной силой, замер перед Габи, посмотрел сверху вниз.

– Что? – спросила его нянюшка. Голос ее был строг и холоден, как стены этой чертовой темницы.

– Дима?.. – Габи попыталась встать, но отяжелевший, словно свинцом налившийся живот не пускал, якорем тянул назад.

– Мужики у ворот. – Дмитрий говорил быстро, задыхаясь, как от быстрого бега. В руке у него Габи увидела охотничье ружье. – Требуют справедливости.

– Какой справедливости? – Все-таки она встала, прислонилась спиной к стене. – Я больше никого…

– Я знаю, любимая. – Дмитрий протянул руку, с щемящей нежностью погладил Габи по щеке. – Я знаю. Но в деревне начали пропадать люди. Пять за неделю.

– Почему ты молчал? – Нянюшка не сводила с него хмурого взгляда. – Почему не сказал мне?

– Потому что вы были заняты с Габи. Потому что Габи не имеет к этим исчезновениям никакого отношения. Потому что обычно те, кто пропадают, очень скоро находятся!

– Эти тоже нашлись? – спросила нянюшка, откладывая спицы и снимая с пояса связку ключей.

– Нашлись. В Гремучей лощине.

– Убитые.

– Да.

– Упырем убитые?

Дмитрий бросил виноватый взгляд на Габи. Все никак не мог смириться с тем, что она тоже упырь. Или скоро им станет.

– Да. Обескровленные. – Он и сам был бледный и изможденный, ни кровинки на тонком аристократическом лице. – Растерзанные, словно зверем. Тихон Яковлевич, староста, пытался народ образумить, говорил, что это все зверь. Может волк, а может медведь. Но в деревне каждый второй – охотник… Не поверили.

– Не поверили и пришли к стенам усадьбы. – Нянюшка нашла нужный ключ, подошла к Габи, сказала ласково: – Все, миленькая, хватит тебе сидеть на цепи, точно бешеной псице. Вот сейчас Дмитрий уйдет, и снимем мы с тебя этот ошейник.

– Это вам нужно уходить! – Дмитрий говорил спокойно, но в голосе его уже слышались первые, едва различимые нотки отчаяния. – Выберетесь подземным ходом, потом через калитку, ту, которую я вам показывал, выйдете из усадьбы. Там уже ждет экипаж. Езжайте в город, вот на этот адрес. – Он сунул в руку нянюшки клочок бумаги.

– Димочка, а ты как же? – На мгновение, но короткое сладостное мгновение Габи снова почувствовала себя женщиной. Обычной испуганной женщиной, мужниной женой.

– А я разберусь тут и приеду за вами. Да ты не бойся, любимая, они не решатся. Пошумят и уйдут восвояси. Девятнадцатый век на дворе. Не средневековье же, чтобы верить во всякую чушь… Я выйду, поговорю с ними.

– Не надо! – Габи вцепилась в его руку мертвой хваткой, ногтями по-звериному острыми и крепкими вспорола и толстую шерсть сюртука, и шелк сорочки, и горячую плоть. Запахло кровью, и она снова перестала быть человеком – отшатнулась, сунув окровавленные пальцы в рот, как ребенок ярморочный леденец.