Шепот питона

Я смотрела на девушку. Татуировка на копчике, колечко в носу, чуть кривые зубы… Она отличалась от других девушек, бывавших у нас в доме. Прикольная, непохожая на них.

— Я тоже хочу себе на заднице змею набить, — сказала я, — если уж Эгиль говорит всем, будто у меня в комнате питон.

Девушка прижала пальцы к губам.

— Ты смеешься? Так он что, все выдумал? — Громко расхохотавшись, она схватилась за грудь. — Вот это ты меня удивила, Лив. Тебя ведь так зовут, да? — Пожала мне руку. — А я Анита. У тебя какие планы на вечер?

— Я иду на ужин с сокурсниками из медицинского колледжа.

Она засмеялась.

— Вот крутяк-то.

Я покачала головой, а Анита наклонилась к зеркалу и стерла комочек туши.

— Я тоже с сокурсниками сегодня встречаюсь. Я учусь в Школе искусств. Наверное, в «Крошку Лёвенволда» пойдем, — и быстро нанесла на щеки румяна.

Иногда по пятницам я заходила в «Крошку Лёвенволда» выпить дешевого вина. Этот бар был не похож на «Лазейку», где мы с Инваром и Эгилем были завсегдатаями. «Крошка Лёвенволд» — место поприличнее, вроде как почище. Атмосфера, когда посетители уже хорошенько поддадут, там такая же — после полуночи в Олесунне везде все одинаково, — однако что-то все же иначе. Люди там другие.

— Ты что, искусством занимаешься? Рисуешь?

Она кивнула.

— В основном рисую, ага. И не только на физиономии. — Улыбнулась, перехватив в зеркале мой взгляд. — Тело — это тоже искусство, да, но чаще всего я рисую на холсте.

Анита смеялась над собой — и это поразило меня. Возможно, она и сама это заметила, потому что в ее смехе вдруг послышался какой-то надлом. Она посмотрела мне в глаза.

— Кстати… Может, я чересчур много себе позволяю, но у тебя необычные глаза. Ты была бы отличной моделью для художника.

Я окинула взглядом кучу полотенец на полу. Щеки у меня запылали.

— Ты прости, если я ляпнула чего лишнего, — сказала Анита.

Необычные глаза… О чем это она вообще? Это почему-то прозвучало даже бестактнее, чем если б она отпустила комментарий о моем теле.

— Нет, — выдавила я, — просто это странно.

— Ладно, не буду тебе больше надоедать, — сказала Анита, собрала косметичку и, перепрыгнув через грязное белье, открыла дверь. — Приходи в «Крошку Лёвенволда», если с медсестрами заскучаешь. — И скрылась в коридоре.

Я торопливо оделась, удивляясь охватившему меня жару, какой бывает при поднимающейся температуре.

С кухни доносился рассерженный голос Эгиля. Подойдя ближе, я увидела, как он расхаживает по тесной кухоньке, прижав к уху телефон. Из трубки ему отвечали — приглушенно, бесстрастно.

— Знаешь, кто ты такой? — спросил Эгиль. — Морской огурец! На других тебе вообще плевать. Ноль без палочки — вот ты кто.

Голос в трубке оставался бесстрастным, словно у строгого школьного директора.

— Тебя все терпеть не могут. Неудивительно, что мама тебя бросила.

Внезапно Эгиль развернулся и увидел меня. Взгляд у него был таким тяжелым, что я немедленно ретировалась в коридор. Сердце мое колотилось. Я заглянула в открытую дверь комнаты Ингвара.

— А вот и ты, — сказал тот с деланой веселостью.

Я вошла к нему в комнату. Штора была опущена, так что солнце просачивалось внутрь сквозь узенькие щели. Ингвар с раскрытой книгой в руках лежал на кровати. Я присела у него в ногах.

— А я тут как раз про тебя прочитал, — усмехнулся он.

С обложки на меня смотрел мужчина с длинным подбородком и носом, в венке из зеленых листьев. Данте Алигьери. «Божественная комедия».

Какой же ты гик, Ингвар…

— Вот, слушай, — и он принялся читать вслух.

В тексте рассказывалось о двух существах, мужчине и змее, которые превратились друг в друга. Стихотворение описывало все в мельчайших деталях, как ноги мужчины срослись, язык раздвоился; а со змеей произошло ровно противоположное — у нее появились волосы и уши. Тем временем кожа мужчины затвердела. В конце концов он, став змеей, уполз прочь, а змея, превратившаяся в мужчину, осталась.

— Вот и с тобой то же самое, — засмеялся Ингвар, — ты превращаешься в змею. И сейчас лежишь там, у себя в комнате, а к нам выходит Неро.

Я покачала головой и направилась к двери.

— Ты что, уходишь?

— Увидимся в следующей жизни, Ингвар, — сказала я.

И ушла.

Мариам

Кристиансунн

Понедельник, 21 августа 2017 года

Сквозь шторы просачивался утренний свет. Предательский слабый свет, разоблачающий все, о чем у меня нет сил думать — что сегодня день, что мир существует и что я сама тоже в нем присутствую. Накрыться с головой одеялом — тщетная попытка обмануть саму себя. Голова знает, что день никуда не делся. Голова знает, что за окном по-прежнему конец лета и что сегодня первый школьный день. Голова не забыла ее дыхание, когда та была совсем маленькой — короткое, прерывистое, — ее голос, впервые назвавший меня мамой. Или то чувство, когда мы с ней стояли перед зеркалом и показывали друг на друга. Голова утверждает, будто помнит, каково это — целовать крохотные ножки, показывать на каждый пальчик и щекотать его. Маленькие губки, надутые во время сна, то, как сны заставляли ее хмурить лобик. Голова знает, что виновата в моих мучениях.