Шепот под землей

Когда я сворачивал на Слоун-стрит, пошел снег. Я надеялся, что это будет меленькая крупа и припорошит совсем чуть-чуть – в детстве я очень расстраивался, если так бывало. Однако вскоре снег повалил огромными мокрыми хлопьями. Ветра не было, они спокойно опускались на землю, быстро покрывая все вокруг, даже проезжую часть. «Форд» начало заносить на поворотах. Я сбросил скорость и вздрогнул от неожиданности: какой-то придурок на «Рейндж Ровере», остервенело сигналя, пролетел мимо меня и въехал в зад «Ягуару XF».

Осторожно объезжая этих двоих, я, несмотря на холод, опустил стекло и популярно объяснил, что полный привод и великолепная маневренность не спасут, если толком водить не умеешь.

– Не заметила, пострадавшие есть? – спросил я Гулид. – Может, остановимся?

– Не-а, – мотнула она головой. – Это не наша забота, а день жестянщика только начался.

И точно: на пути к Слоун-сквер нам попались еще два небольших ДТП. Снег уже лежал небольшими сугробами на крышах машин, на тротуарах и даже на головах и плечах пешеходов. К тому моменту, как я припарковался перед отделом в Белгравии, монументальным зданием из красного кирпича, движение сократилось до тоненькой цепочки машин: лишь самые отчаянные и упрямые водители еще пытались форсировать пробку. Снегом покрылась даже Бакингем-Пэлес-роуд, а на моей памяти такого еще не случалось. Я не стал выключать мотор, когда Гулид выходила из машины. Она предложила забрать миску, но я отказался:

– Сначала пусть мой шеф ее посмотрит.

Я подождал, пока она войдет в здание и закроет за собой дверь. И только потом вылез из машины, открыл багажник и извлек оттуда форменную куртку со светоотражателями и бордово-фиолетовую шапку с помпоном, которую мне связала одна из тетушек: при определенной температуре даже я готов пожертвовать шиком в угоду комфорту. Утеплившись, я сел обратно и медленно-медленно порулил в западную часть города.

Джеймс Галлахер учился не в новом ультрасовременном кампусе в Кингс-Кроссе, а в отделении имени Байама Шоу[13], небольшом здании на выезде с Холлоувэй-роуд, рядом с Арквеем. И это, по мнению Эрика Хьюбера, куратора Джеймса и директора мастерской, было хорошо и правильно.

– Слишком уж там все новенькое, – отозвался он о главном здании, – слишком приспособленное. Полная инфраструктура, все блага цивилизации, а еще здоровенный офис, где сидит руководство. Все равно что пытаться творить за столиком в Макдоналдсе.

Хьюбер оказался невысоким мужчиной среднего возраста, в дорогой лиловой рубашке с воротником на пуговицах и коричневых слаксах. Насколько я понимал, гардероб ему нынче подбирал спутник жизни, какой-нибудь молодой натурщик. Это угадывалось по встрепанным волосам и байкерской косухе в качестве «зимней одежды». Косуха была старая и потрескавшаяся, похоже, ее извлекли из закромов по случаю внезапного снегопада.

– Гораздо полезнее заниматься творчеством в помещении, которое оптимизируешь своими силами, – пояснил Хьюбер. – Так сразу чувствуешь свой вклад.

Он встретил меня в приемной и провел внутрь. Колледж занимал два здания красного кирпича – корпуса бывшего завода, построенного еще в конце девятнадцатого века. Хьюбер с гордостью поведал о том, что во время Первой мировой войны здесь производили боеприпасы и поэтому стены очень толстые, а потолки высокие. Студенческая мастерская располагалась в огромном помещении – бывшем производственном цеху. Когда здание передали колледжу, этот цех от пола до потолка разделили белыми перегородками на несколько отсеков.

– Как можно заметить, у нас тут нет никакого личного пространства, – сказал Хьюбер, пока мы петляли между этими перегородками. – Мы хотим, чтобы каждый студент мог видеть, как работают другие. Зачем поступать в колледж, чтобы потом затворяться в какой-нибудь каморке?

Странное дело, я как будто вернулся в школьный кабинет рисования. Те же самые пятна краски, рулоны ватмана и стеклянные банки из-под варенья, полные мутной воды, из которой торчат недомытые кисти. Незаконченные работы висят на стенах, и горьковато пахнет льняным маслом. Только, конечно, все это в гораздо большем масштабе. На одной перегородке лепились друг к другу наросты из искусно сложенной цветной бумаги. А то, что я сначала принял за шкаф со стеклянными дверцами и старыми ламповыми телевизорами внутри, оказалось недособранной инсталляцией.

В основном, насколько я мог судить, нам попадались по пути абстрактные скульптуры и инсталляции из природных материалов. Поэтому, добравшись до закутка, в котором работал Джеймс Галлахер, я так удивился, обнаружив множество картин. Очень хороших картин. Те, что я нашел в Ноттинг-Хилле, действительно написал он.

– Эти работы отличаются от других, – заметил я.

– Вопреки ожиданиям, – пояснил Хьюбер, – мы не чураемся реализма.