Шепот шума

- А ты кто такой, кто в форме, - Тютюня это выкрикнул визгливо, как петух, с какой-то еще петушиной хрипотцой, - я тебя нанял, ты у меня служишь за 20%, я тебе их плачу, а ты что делаешь! Ты зачем меня с этой блядью выставил, кто она такая была до меня? Ее, значит, всю раскупили, а я до сих пор по стенкам размазан и свечусь!

- Вера, выйди, я тебя прошу, - сказал Н.-В.

- Пусть выскажется, - сказала Вера. - У тебя что, ни одной не купили? сказала она Тютюне.

Но он на нее даже не посмотрел.

- Прошу тебя, - сказал Н.-В. Тютюне, - уходи сейчас, завтра поговорим.

- А где же твой папенька? - сказал Тютюня.

- Нет его.

- Куда же ты его дел, сынок?

И вдруг Тютюня сказал:

- А что Верочка, длится ваш роман с папенькой или ты уже уморила старика?

Вот такого поворота никто не ожидал, кажется, даже Тютюня сам от себя не ожидал, потому что, как только он это ляпнул, он неожиданно протрезвел.

- Ты - хам, - сказал Н.-В.

- Натуральный, - сказад Тютюня, - библейский, имя мое такое - Хам, так меня зовут - Хам, Хам, Хам, - и он это сказал уже совсем трезвым голосом.

И Н.-В. испугался. Он подумал, что Тютюня сошел сума. Просто натуральный сумасшедший был перед ним.

- А ты спросил у нее, - сказал Тютюня Н.-В., - было у них с папенькой твоим, спроси, спроси.

И тут Н.-В. начал его бить. А Тютюня почему-то не сопротивлялся. И когда Н.-В. его бил, он знал, за что он его бьет - за слова. Потому что есть слова, которые нельзя говорить. То есть в словах может быть заключен жуткий смысл. Но этот смысл не касается того, кто говорит эти слова, и получается смысл - сам по себе, а слова - сами по себе. Даже если у Веры было с отцом Н.-В., об этом не мог говорить словами этот Хам. Вот именно за это его бил Н.-В.

Тютюня жалобно вскрикнул: "Я погиб, погиб я", и от этого Н.-В. пришел в такую ярость, что стал избивать его еще сильней.

- Хватит, - взмолился Тютюня, - я уже труп, не бей труп.

И Н.-В. оттащил Тютюню за ноги в коридор, и удивительно, что Тютюня захрапел, то есть после побоев он сразу уснул. Сцена была какая-то дикая: избитый и пьяный Тютюня, да еще спящий в дверях, и Вера, у которой глаза были наполнены удивлением, и это удивление вытекало в виде слез.

И Н.-В. обнял Веру и сказал: "Скажи мне, у тебя было с моим отцом?"

- Да, - сказала она.

- Когда?

- Вчера. Он приходил ко мне.

- Куда?

- Домой.

И потом она сказала:

- Он, понимаешь, умер.

И Н.-В. смотрел на Веру и ничего не понимал.

И он сказал:

- Я умру от сомнений.

И она сказала:

- А ты не сомневайся, все, что я сказала, - правда.

И он стал обнимать ее и страшно приговаривать: "Скажи, что ты врешь, скажи, скажи мне, милая, что ты врешь!"

И он так жутко сжимал ее, что она сказала: "Вру".

И кончился денек.

И наступил вечерок.

И как только вышла луна, то есть как только она показалась в окне, позвонил аГусев; он позвонил Н.-В. как сосед соседу. И Н.-В. обрадовался его звонку, потому что совсем не знал, что делать со спящим избитым Тютюней. Как будто аГусев знал. И аГусев зашел и правда знал. Он сказал: "Пусть спит, а мы ко мне пойдем, за что ты его побил?" И Н.-В. сказал аГусеву: "А может, его под душ и домой?" И тут из комнаты вышла Вера, и аГусев, увидев ее, почему-то ужасно засмущался.

- Из-за нее побил? - сказал.

- Нет, - сказал Н.-В.

- А пойдем к нему, - сказала Вера.

И Н.-В. стало приятно, что Вера не собирается ехать домой, а хочет еще остаться.

Они вошли к аГусеву домой, и Вера никак не могла понять, что за странная такая у аГусева комната. И только когда она присмотрелась, то поняла, что мебель в комнате из больницы, там даже стояла такая белая больничная ширмочка, какие ставят в кабинетах, чтобы больные за ними раздевались. И кровать была реанимационная, на таких винтиках, что ее можно было поднимать и опускать, и катать. Такой обстановки она еще в квартирах, по правде сказать, не видела. И на пластмассовом больничном столике стояла тяжелая бутылка французского коньяка.

- Не могу я один его выпить, - сказал аГусев, - не привык. Пошел за тобой, а вы - вдвоем. Выпьем - втроем.

- Как странно, - сказала Вера, - какая странная жизнь.

И Н.-В. насторожился: он уже знал, что Вера употребляет слово "странный" и это у нее обозначает что-то свое, потому что, когда они любили друг друга и она нарочно надевала его рубашку, она говорила "странная одежда". А когда перед ней был явный мерзавец, она говорила: "Какой странный человек". И они выпили по рюмке. А на закуску у аГусева были "Альпийские" конфеты, и название было подходящим, потому что на шоколаде был такой белый налет от старости, и снег лежал на вершинах гор. Они выпили за папу, за маму, за Веру, "а вот еще у меня такой случай был - когда Ленин вышел сухим из воды, когда библиотеку затопило, я тогда как раз в библиотеке работал, а Ленин наверху стоял". Холодильник у Тютюни был совершенно пустой, в горах лежали диетические яйца. И коробки с яйцами, и коньяк на больничном столике, все, все напоминало о жизни. И было хорошо. аГусев был светский человек, и рассказчик и матрос. Он любил жизнь, как матрос и говорил о ней, как поэт.