Шепот тьмы

Деван Годбоул должен был стать этим человеком. Апостол сделал ставку не на ту лошадку. Вот и все. Это было легко исправить. У него была другая. У него был Прайс. Он положил маргаритки к основанию надгробия. Они завяли, белые и невзрачные, и выглядели уже полумертвыми.

Когда он выпрямился, тень упала прямо перед ним. Между ними, как оплот, возвышалась серая надпись. В свете луны фигура выглядела почти телесной. Голова вогнута. Широкое, улыбающееся лицо внушало ужас.

На нем было написано: «Мальчик играет не по вашим правилам. Тебя это злит, очень злит, а?»

Апостол фыркнул. Он нахлобучил свою шляпу на голову.

– С ценой разберемся.

– Девочка может нас слышать. – Улыбка росла и росла. – Она слышит, как мы шепчемся, ох.

– Хватит.

Ему, должно быть, не понравился его тон – его тень, его призрак, его проклятие. Оно опустилось на землю. Оно лежало в грязи, дрожа, свернувшись в клубок. Перекатываясь с боку на бок в омуте боли. Его смех был высоким и тонким, как плач ребенка. Как у человека, умирающего в одиночестве на обочине шоссе. На дереве неподалеку взлетела сова.

– Прекрати, – сказал Апостол. – Ты устраиваешь сцену.

Фигура перевернулась на спину. Ее искусанные личинками ноги, не двигаясь, издавали странный звук. Она улыбнулась Апостолу.

Апостол улыбнулся в ответ. Они часто проделывали эту процедуру – существо разыгрывало жуткую смерть своего тела, а Апостол спокойно ждал окончания зрелища. За столько лет он уже привык к этому.

– Говорят, она девушка, как сад, – говорило оно. – Вся в розах, лаванде и паутинках. Слишком яркая, чтобы быть там. Одна нога среди мертвых, другая среди живых, как маленький воздушный мост. О, как бы я хотел увидеть ее. Каким красивым, прекрасным виденьем она должна быть.

– Ненавижу, когда ты говоришь загадками, – огрызнулся Апостол.

Тень только рассмеялась. Она смеялась и смеялась.

– У каждого скрипача есть скрипка, и очень хорошая скрипка, – пела она.

Апостол ущипнул себя за переносицу.

– Я иду домой, – сказал он. – Не стесняйся оставаться здесь, в этом жалком сыром некрополе. Господь знает, что ты прекрасно для этого подходишь.

Но оно не осталось на месте. Оно никогда не оставалось.

Оно следовало за ним. По тонкой, извилистой тропе. До самого «Вольво» Апостола, припаркованного вдоль недавно установленного колумбария. Его ноги волочились за ним со скрежетом. Он дышал длинными, грохочущими вдохами. Сосущий ветер, как будто он умирал заново.

Он сел в свою машину. Включил зажигание. В его зеркале заднего вида была та ужасная улыбка, темная и широкая.

– Снова домой, снова домой, – пело оно. – Бжик-бжик.

Апостол закрыл глаза. Когда он снова открыл их, лицо все еще было там, жуткое и неподвижное. Он включил передачу. Сказал, уже не в первый раз:

– Я бы хотел, чтобы ты не выглядел так. Как он.

– Это место, где я живу, – ответила тень, не моргая. Она никогда не забывала моргать. Это было, подумал Апостол, второй худшей частью всей этой затеи. Первым было – обнаружить ее рядом с собой, когда он вставал посреди ночи в туалет. Она шаталась из стороны в сторону, когда он поворачивал налево, задевая в спешке бордюр.

– Внутри, внутри, – пела тень. – Зарылся глубоко, глубоко, глубоко, глубоко, глубоко, глубоко.

Апостол испустил многострадальный вздох.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо, я понял. Не пой.

Природа, как он понял, требует баланса во всем.

Non omnis moriar.

За каждое открытие нужно было платить.

Тело, в которое вселился зверь, принадлежало Девану Годбоулу.

27

Делейн снились дыры.

Небо было черным, как смерть. Земля под ногами была мертвой. В воздухе пахло патокой и сыростью, перепревшей грязью и гнилью, покрытой лишайником. Она стояла под колючей тенью безлистного ясеня, ствол которого был выдолблен яснокрылыми бурами. Он был пробит дырами, как тысячами подмигивающих глаз. Маленькие отверстия. Большие отверстия. Целые скопления пустот, все черные и пустые. Боль в боку не утихала. Она задрала рубашку, уже зная, что увидит.

Рана, глубоко вонзившиеся когти.

Дыра, сырая и темная.

Яснокрылый мотылек трепетал, порхал в ее животе.

Тьма зашипела. Она не одобряла. Посмотри, что ты наделала. Мы говорили тебе, мы говорили тебе – не приближаться. Мы говорили тебе, мы говорили тебе – не играть в ее игры. Над головой шелестели ветки под дуновением ветра. Она почесала живот, отчаянно желая, чтобы это ужасное трепыхание ушло. Оно не уходило. Оно засело глубоко, как клещ, жирный и сытый.

Я – то, что ползает внутри. Этот странный, эонический голос заглушал кожный шепот ветвей. Я – зверь, который зарывается. Я шалун, который обгладывает твои кости.

Проснись, Делейн Майерс-Петров. Проснись и помоги мне приблизить конец.