Шепот звезд

"Итак, ощущения и энергия жизни возникают как бы из ничего, - размышлял он. - Из легковесной болтовни с незнакомой женщиной, из полета майского жука (он вспомнил жука прошлого года, который напомнил детство, когда было много и жуков, и бабочек). - А сколько интересных мыслей и ощущений не родилось в каждом из нас, сколько несостоявшихся поступков. Сколько возможностей упущено, чего не скажешь о старых барбосах, которые не зевали. Все это неродившиеся дети: несостоявшиеся встречи, несостоявшиеся жизни. Это желудь, раздавленный колесами, который мог бы превратиться в прекрасное дерево, где нашли бы убежище и птицы, и усталый путник... Не будь Одессы, и не было бы того, что я сейчас чувствую и плету.

До чего осточертели деловые встречи и разговоры, осторожные, прощупывающие, нечеловеческие, потому что говорят не на человеческом, а на идиотском языке. АП, ТАП, СМП, ЛПС, КВС...*. Скажи: "Самолет потерпел катастрофу, командир и пассажиры погибли" - и все расстроились, загрустили, особенно ЛПС, который примеривает на себя все виды АПов. А скажи: "Случился ТАП, КВС откинулся" - и ничего страшного. Будто тапком наступил куда-то в грязь. Ну будто кто-то из бомжей нагадил у почтового ящика, а ты пошел за газетами и... "того". Ну выкинул тапок - и дело с концом.

И друзья на работе, уходя со службы, уходят из жизни: с ними нет охоты встречаться, как пусть даже с симпатичным соседом по больничной койке.

"Я, кажется, спятил", - подумал он о том, что радуется предстоящей встрече. Но тут же решил, что разговор с глупенькой Одессой и встреча с ней - вне устоявшейся жизни и словно не от мира сего. "Она" - сон золотой. Наступит пробуждение, и обступят, как нечистая сила, ТАПы, АПы, глупая Серафимовна с барачными манерами, батька с глазами младенца и противоестественными плечищами... Рядом с ним чувствуешь себя недоноском.

Он шел к "Якорю" и думал, что для своего положения большого начальника поступает глупо, но тут же вопросил себя, что есть глупо, когда вся жизнь глупость, случайное сочетание клеток? Побегал, попрыгал, наделал гадостей себе, людям и природе и - прощайте, мои любимые вещи, ради которых шел на гадости, прощайте, высокий пост и безутешные родственники, ты - струйка дыма над трубой крематория.

Никогда Крестинин так не рассуждал, и эти мысли показались ему хотя и не очень веселыми, так как бросали тень на его жизнь (другой не будет пользуйся этой), но таили в себе неопределенную надежду; он стал догадываться как бы о существовании иного мира; в нем пробудилась тоска по тем прекрасным человеческим мыслям, которые еще не родились в его голове, забитой всяким вздором. То есть ничего особенного в голове не вспыхивало, но ощущалась возможность рождения прекрасных мыслей, пребывающих пока в свернутом виде.

"Итак, - рассуждал он. - Моя жизнь - глупость, следовательно, все, что вне ее, - нечто другое, и может, как раз в этом ином содержится то, о чем вспомнишь в свой последний час".

Он подумал, что Одесса может оказаться страшненькой, кривоногой, с заячьей губой, но тут же сказал себе, что эти сомнения от прежней, глупой жизни, а в новой пусть Одесса окажется страшнее гражданской войны, это не имеет значения. Отныне действуют другие законы природы, нам неведомые. И ему захотелось, чтобы Одесса была страшненькой, - тогда бы он испытал радость преодоления своей теперешней природы и как бы получил право на существование в иной плоскости бытия. Он изнывал от благодарности неведомой дурочке Одессе за то, что она открыла ему мир, где нет места ТАПам и АПам; он почувствовал как бы прорыв матового экрана, а за ним - бесконечное поле и холмы, освещенные солнцем. И все оттого, что некая "Одесса" неправильно набрала номер и неправильно употребляет слова.

"И я мог бы превратиться в удобрение, не увидев этих холмов и не ощутив теплого ветра с неведомых островов", - подумал он словами далекого прошлого, когда еще читал художественную литературу и замечал бабочек.

"Зачем удобрение? Чтоб родился наконец совершенный человек? - Уф-ф! Какой вздор лезет в голову. Совершенный человек был - Христос; Его любовь не утвердилась на земле, хотя и не вовсе покинула мир".

Много чего приходило в его голову и взбалтывалось при ходьбе, пока он не добрался до "Якоря".

Он остановился у пожухлой от автомобильного выхлопа липки и, похлопывая себя газетой "Воздушный транспорт" по ноге, начал трезветь: поток рассуждений о неродившихся мыслях и делах и о Сыне Человеческом иссяк. Он подумал, что самое главное произошло и теперь можно со спокойной совестью уходить. Дурочка "Одесса" сделала свое дело: побудила его на любомудрие и на видения - и спасибо.

"Подожду минуты две, - решил он. - И - бежать, бежать. Тема закрыта. Лучше поваляться на диване с книжкой".

- Самолет Иваныч? - услышал он знакомый по телефону голос.

- Так точно!- отозвался он и прищелкнул каблуками: дурачился. - Честь имею! - дернул головой по-офицерски. - Одесса... не знаю, как вас по отчеству.

- Федоровна. Вы привезли расписание самолетов? - спросила она строго, словно боясь быть обвиненной в легкомыслии.