Шепот звезд

Николай Иваныч, когда до него окончательно дошла суть происшествия, так и закатился, так и замолотил руками по подлокотникам кресла.

— Ай да батька! Ай да сукин сын! Думаешь, из-за этого и ушел? Прекрати реветь! Из-за этого не уходят.

— А он ушел. Ему стало неловко. Он стеснялся, краснел. Потом позавтракал и ушел.

— Ладно хоть не голодным ушел.

— Ему было стыдно перед памятью жены. — Серафимовна махнула в сторону нераспечатанных контейнеров. — Он унес с собой ее портрет.

— Детский сад! — хмыкнул Николай Иваныч, думая, что породнился с отцом еще по одной линии. — Думаю, что матушка его простит. Сама посуди, что делать, если к тебе в койку забирается голая дама, то есть не к тебе, а ко мне, то есть… тьфу ты!.. к нему… совсем запутался.

Он пытался спихнуть АП на германскую сторону, что было с его стороны непостижимым для германского ума нахальством, так как в месте пробоя обшивки оказались следы оранжевой краски, которой у нас красят водила для буксировки самолетов. Германцы этого не знали, но он-то знал. Инженеры противной стороны не дали ему повода посчитать себя лопухами и, отдав должное его технической казуистике, свели попытки обуть их в лапти на юмор. Явно проигрышное дело выиграть ему не удалось. А ведь случалось, и выигрывал.

Пользуясь возможностью отоспаться, он продрал глаза только в два часа дня.

Некоторое время вспоминал германских инженеров, которых приводило в восторг его нахальство, потом рассказ Серафимовны о грехопадении отца. Во старые барбосы! Своего не упустят и чужое прихватят.

В окно светило солнце, он почувствовал в отдохнувшем теле давно забытую телесную радость и, поднявшись с постели, сделал несколько гимнастических движений перед зеркалом. И тут раздался телефонный звонок. Занимаемая должность обязывала его даже в праздники подходить к аппарату.

— Это говорит Аэрофлот? — спросил женский голос.

— Не понял.

— Извините.

«Как Аэрофлот, то есть „воздушный флот“ может говорить? — хмыкнул он, производя редактуру вопроса женщины. — Воздушный флот может гудеть».

Через минуту звонок повторился.

— Вы Аэрофлот?

— Не совсем.

Когда случился третий звонок, он сказал:

— Все! Это судьба!

— Извините. Не понимаю, что происходит.

— А я понимаю: судьба! Я — Аэрофлот, зовут меня Самолет Иваныч.

Женщина засмеялась; смех у нее не был лишен приятности. О-о, смех индикатор человека и всех его свойств; смех не подделаешь; он либо нравится, либо нет. Этот смех Николаю Иванычу понравился.

— Итак, нас свела судьба. — Крестинин почувствовал, что его понесло, как когда-то в ранней молодости. — Словом, как сказал поэт: повеяло теплым ветром с неведомых островов. Нам надо немедленно встретиться. Если мы этого не сделаем, будем жалеть всю оставшуюся жизнь. Приглашаю вас в ресторан «Якорь», — первое, что пришло в голову, — но если вы назовете какое-нибудь другое место, я заранее принимаю любое ваше желание к исполнению.

— Мне нужно узнать в Аэрофлоте… — попробовала как бы из приличия возразить женщина, но в ее голосе уже чувствовались и заинтересованность, и надежда на невинное приключение с человеком, судя по уверенности в голосе, самостоятельным. — Я хотела узнать про самолет на Одессу.

— При встрече я вам скажу про все рейсы…

— Правда? — обрадовалась женщина, найдя наконец-то благовидный предлог для встречи. — Не шутите?

— Нисколько.

— Тогда ладно. Хорошо.

— Я вас буду звать Одессой? Можно?

Женщина засмеялась. У нее был по-настоящему приятный и свежий смех.

— Меня вы узнаете по газете «Воздушный транспорт» в руке, — продолжал он. — Ведь я — Самолет Иваныч. Узнавать, как вы выглядите, не собираюсь, так как нас ведет судьба. Против судьбы не попрешь… Да будь я и негром преклонных годов, да будь в вас рост сто девяносто шесть при весе в два пуда — это несущественно, если судьба включила свои моторы. Сверим часы. Встреча в восемнадцать ноль-ноль, — уточнил он, ломая из себя военного человека.

— Только не выйдете к Херсону, идя на Одессу, — сострила женщина.

Он захохотал.

И стал звонить в диспетчерскую о рейсах на Одессу.

«Если мы сейчас не увидимся, то… то…» — думал он, и его мысли, а скорее ощущения о существовании коих он, задавленный службой, за собой не числил, как бы вскипели и устремились в область более важную, чем работа. (Неужели есть такое?) И он наконец-то пустился во все тяжкия, как старые барбосы, которые и теперь не зевают. (Он как-то забыл, что «дядя» Миша давным-давно отошел от земной суеты.)