Шериф

Он старался делать большие прыжки, чтобы успеть. Оттолкнувшись в очередной раз от земли, он заметил, что она стала таять, дрожать, уменьшаться в размерах. Он летел и никак не мог опуститься. Он все летел и летел, и это было такое блаженное чувство, что Ружецкий молил лишь об одном — чтобы оно продолжалось как можно дольше. И он летел… И летел… Витал в облаках, подставляя обнаженные бока их прохладным прикосновениям… Он парил и больше не чувствовал ничего: ни боли, ни страха, ни жуткой тоски, терзавшей душу. Он просто летел и никак не мог приземлиться.

Пинт увидел, что ноги у Ружецкого заплелись невероятным узлом, совсем как несколько часов назад, когда они вышли с Шерифом покурить во дворик больницы. Тогда Шериф был еще жив, и двор не был усеян кучками грязи, как сейчас. Тогда все было по-другому.

Ему показалось, что и Ружецкий упал как-то по-другому. Он не выставил руки, чтобы смягчить падение, не постарался сжаться в комок… Он даже не вскрикнул. Он просто упал на бегу, как подкошенный: солдат, сраженный пулей.

Сверток, который он прижимал к груди, вырвался и, пролетев несколько метров по воздуху, упал рядом с чудовищем, любившим плотно закусить на ночь.

Близость свертка оказала на существо из грязи необычное действие: бабушка Пинта говорила в таких случаях: «шарахается, как черт от ладана».

Черная капля забулькала, на ее поверхности появилось множество небольших вулканчиков, извергающих грязь, чудовище задымилось и завизжало. Пинт даже не услышал этот визг, он ощутил его. Впечатление было такое, словно холодный ветер разворошил волосы и хотел сорвать пиджак. Это продолжалось одно короткое мгновение. Все закончилось очень быстро: под ногами Пинта лежала обычная лужа, высохшая в полуденную летнюю жару. Просто лужа.

Пинт подошел и взял сверток.

Он посмотрел вокруг и не увидел ничего, кроме догорающих домов и засохшей грязи, лежавшей комочками здесь и там.

Полоска неба на востоке стала светлее. Близился рассвет.

Пинт развернулся и, сунув сверток под мышку, медленно побрел по Центральной улице к пограничному столбу с проржавевшей по краям табличкой: «Горная Долина». Горной Долины больше не было, и Пинт стал уже сомневаться, а была ли она вообще.

Тишина, непроницаемая и пустая тишина опустилась на мир, накрыла пространство от горизонта до горизонта прозрачным стеклянным колпаком. Пинт не слышал даже своих шагов, ничего, кроме тихого мелодичного пения неведомой птички. Маленькой коричневой птички с оранжевым хохолком и острым клювом. Птички, поющей на границе между СВЕТОМ и ТЬМОЙ. Той птички, которую сестры Воронцовы называли «читой».

И Пинт шел на ее пение, пробиваясь к СВЕТУ.

Он крепко прижимал к сердцу сверток. И ему не нужно было разворачивать его, чтобы понять, что там лежит. Толстая тетрадь в обложке из черной кожи, скрепленная черным кожаным шнурком. На обложке — наполовину стершиеся золотые буквы. «История Горной Долины».

У любой загадки есть ответ. У этой загадки — плохой ответ.

Ответ, который ему предстояло найти. И он знал, что найдет. Обязательно найдет. Потому что в свертке была еще маленькая черно-белая фотография размером три на четыре. Шестая.

На обороте ничего не было написано, да это было и ни к чему. Чистое, спокойное лицо девушки с ясными глазами.

ЗНАК.

Ибо в мире нет ничего, кроме ЗНАКОВ. Надо только уметь их читать.