Шерлок Холмс

Холостяцкие жилища, как правило, могли рассматриваться как убежище, как дом 221-б по Бейкер-стрит, как островок безопасности, как судно на якоре, посреди штормящего моря. Они были безопасными и комфортабельными и делить их приходилось лишь со своим уединением. „Холмс и я сидели в эту сырую туманную ночь по обе стороны пылающего камина в нашей гостиной“ („Собака Баскервилей“). Знакомый, приятный образ сохраняется. А когда дело доходило до оформления интерьера, представители богемы, как правило, предпочитали новому старое, ценили внутреннюю простоту, что демонстрировалось небрежным расположением предметов. Приоритеты расставлялись иначе. Подобный богемный уклад жизни обычно воспринимается как сугубо мужской. И всё же совместное проживание склонных к независимости молодых женщин, хотя, возможно, нечасто упоминалось в беллетристике, становилось всё более привычным по мере роста среди женского населения, например, продавщиц и учителей-стажёров. В противовес гендерной изоляции, в театральном мире давно процветало явление, названное Джеки Брэттон „богемной семьёй“. В литературе самыми известным примером является семейство Крамльзов в диккенсовском „Николасе Никльби“ (1838–1839 гг.), вдохновившем Пинеро на пьесу „Трелони из „Уэллса““ (1898 г.). Другой пример — символичная сцена из рассказа Адэра Фицджеральда.

У них была одна чрезвычайно большая комната, которая служила одновременно столовой, гостиной, курительной и чем угодно ещё. По центру стоял длинный обеденный стол, наполовину заваленный расчётными книжками, театральными афишами, либретто опер, нотами романсов и дешёвыми романами.

Каминная полка была засыпана письмами, курительными трубками, спичечными коробками и фотографиями, здесь можно было встретить необычную вазу или орнамент, застывшие на полпути между бунтом и разложением; здесь же стояли, покосившись, на подломанных ножках старинные мраморные часы, вечно показывающие два часа семнадцать минут…

Как описывает Брэттон: на исходе жизни театральный критик Клемент Скотт, ссылаясь на свои воспоминания 1860-х годов, „чувствовал, что богемное сочетание домашнего быта и профессиональной деятельности давало жизнь театральному искусству“, так что „в круг талантов начали всё чаще, хотя это и не всегда афишировалось, входить женщины, как равные партнёры, что представлялось ему идеалом“. Это правда, что актрисам было легче принять богемный образ жизни, — или, возможно, он им навязывался, — чем многим другим женщинам. Лилли Лэнгтри и миссис Патрик Кэмпбелл стали знаменитыми представительницами „богемного общества“, а в случае Холмса это была Адлер: актриса в мужском костюме, которую некоторые критики ассоциировали с Сарой Бернар.

„Холмс открыл портсигар и понюхал единственную оставшуюся там сигару“, „Постоянный пациент“, журнал „Стрэнд“, август 1893 г., Сидни Пэджет.

Холмс и Ватсон, не особенно стесняясь, перекладывают поддержание „домашнего быта“ на миссис Хадсон, которая, в большинстве случаев, знает своё место. Женщины редко принимались всерьёз или сами себя воспринимали всерьёз, в этом отношении Холмс напоминает своего создателя. Конан Дойл предпочитал исключительно мужские сборища на основании того, что „всем известно, что, хотя дамы украшают своим видом любое застолье, обычно они снижают качество разговора. Немногие мужчины ведут себя естественно, когда в комнате находятся женщины“. Среди мест, где можно было быть более „естественными“, несмотря на присутствие женщин, были просторные студии выдающихся художников. Студия Уистлера была элитным местом встреч; Луиза Джоплинг — приятельница Уистлера и Уайльда и выдающаяся художница — регулярно устраивала у себя „вечера“. Студии сочетали рабочее пространство с жилым помещением, а также подходили для развлечений. В неофициальной обстановке царила аура чувственности. Сексуальный потенциал, заложенный в отношениях между мужчиной-художником и его в перспективе обнажённой моделью — которая могла так же выступать в качестве повара или даже сиделки — был очевиден.