Шерлок Холмс. Армия доктора Моро

– Даже не знаю. – Холмс опустился в кресло и раскурил трубку. – Думаю, мы обойдемся своими силами. – Он пристально взглянул на существо, теперь уже настороженно и осмысленно следящее за нашими движениями. – Вы ведь не откажетесь со мной поговорить, Кейн?

В ответ раздался звериный рык, что после осмотра чудовища уже нисколько не удивило. Однако чуть позже я понял, что принял за рычание звуки человеческой речи, исходящие из собачьего горла.

– Какая мне от этого польза? – спросил монстр.

– Полно вам! – поморщился Холмс. – Думаете, меня интересует ваша подземная деятельность? Что мне за дело до банды преступников, пусть даже хорошо организованной и необычайно жестокой. Мне нужен ваш создатель, тот, кто сделал вас таким. Познакомьте меня с ним, и я отпущу вас на все четыре стороны.

– Холмс! – изумленно воскликнул я.

Это был далеко не первый случай, когда мой друг присваивал право выносить приговор. Однако есть большая разница между защитой человека, нарушившего закон ради благой цели, и укрывательством преступника в обмен на полезную информацию. Возможно, у полиции иногда находятся основания для подобных сделок – я не настолько наивен в отношении методов их работы, – но мне категорически не хотелось участвовать в таких аферах.

– Мы должны думать о том деле, которое нам поручили, Ватсон. Оно намного серьезнее и опаснее, чем ловля грабителей и контрабандистов.

– Вы правы, – произнес Кейн. – Если отец начнет действовать, то скоро будет держать за горло всю Англию.

– Отец? – переспросил Холмс. – Вы называете его отцом?

– В том смысле, что именно он сделал меня таким, какой я есть. Но особой любви я к нему не испытываю и с радостью расскажу вам все, что вы хотите знать.

Холмс, подтянув колени к подбородку, сосредоточенно посасывал трубку.

– В таком случае будьте любезны начать. – Он сделал театральный приглашающий жест. – Поведайте нам все, что вам известно.

Глава 22

– Я называю его отцом, но он лишь один из многих. Поэтому он и возненавидел меня. Отцы, как и боги, мгновенно приходят в ярость, когда кто-то претендует на их титул. Те чистокровные существа, которых он сам произвел на свет с помощью скальпеля и иглы, кажутся ему прекрасными. А полукровки вроде меня, собранные из купленных в мясной лавке частей, – для него пустые, бесполезные, ни на что не годные твари.

Но я не пустой, я наполнен жизнью тех, кто был до меня. Я помню теплую подстилку и сладкий вкус молока. Помню густую траву, которую я рассекал грудью на бегу. Помню стук сердца кролика у меня в ушах и вкус его страха у меня во рту. Помню солнце, светящее мне в спину, и соленый ветер, бьющий в лицо – лицо, которого больше нет, потому что голову отрезали и выбросили на помойку. Помню просмоленный канат в моих руках и прочную палубу под ногами, когда волны подбрасывали меня к небесам. Помню, как затянулась петля на моей шее, как блестела в свете фонаря пряжка кожаного ремня, которым меня хлестали по спине.

Последнее я помню лучше всего и могу поклясться вам, джентльмены, что ни один человек никогда больше не ударит меня, не поплатившись за это. Теперь у меня хватит силы, чтобы ответить ему.

Я попал в руки моего ужасного отца очень простым способом. Одну часть меня он купил у человека с ремнем и сильными руками. Другая была приобретена незаконным путем. Никогда не забуду вкус пива у меня во рту, когда я сошел с корабля на берег, чтобы потратить несколько пенсов, завалявшихся в моем кармане. Я бродил по улицам, подыскивая место, где можно выпить и найти крошку, которая согреет мне душу на несколько часов. Потом я почувствовал ужасную боль в затылке, а когда пришел в себя, понял, что лежу на соломенном тюфяке в сарае, пахнущем навозом и гнилыми объедками. Если бы у меня был тогда тот превосходный нос, какой вы сейчас видите, – нос, способный определить, что ваша домохозяйка готовила вам на ужин, – думаю, тот запах свел бы меня с ума. Но возможно, я ошибаюсь. Вероятно, то, что так не понравилось матросу, теперь показалось бы мне таким же приятным, как свежие фрукты. Многое во мне изменилось, и в первую очередь – мои вкусы.

Он кричал и ругался, он бился в оковах, сжимающих тисками его руки и ноги, – вот и сейчас на мне наручники, но вы напрасно думаете, джентльмены, что я буду долго терпеть их. Матросу было страшно, как собаке, что съеживается, заслышав шаги хозяина, но еще не видя его. Она не знает, что ей предстоит. Да и откуда ей знать? Ни одно живое существо, ни двуногое, ни четвероногое, не способно предсказать, что его ожидает.

Потом наступила темнота. Помню легкий укол иглы, словно укус насекомого, и скальпель, разрезающий кожу. Я не раз приходил в сознание, потому что надо мной проделали множество операций, одну за другой. Я очнулся от страшной боли, все мое тело было истерзано. Старый матрос, помнящий все, от обжигающей шею веревки до гладкой кожи на щеке женщины под его ладонью, с отвращением взглянул на свои руки – ужасные, уродливые, звериные! Руки, способные лишь разрушать, бить и калечить, и для этого у него теперь хватало ярости.