Шерлок Холмс и рождение современности: Деньги, девушки, денди Викторианской эпохи

Кирилл Кобрин Шерлок Холмс и рождение современности Деньги, девушки, денди Викторианской эпохи

Раскопки настоящего (вместо предисловия)

Немного неприлично любить то, что любил во время оно – в детстве и юности. Смешно и неловко. Человек в возрасте от семи до семнадцати примерно лет не воспринимается обществом как этически и эстетически полноценный, оттого ему можно простить многое. Простить, уже пережив тот возраст и оказавшись на безопасном от него расстоянии. Тот же, кто вдруг воспылает любовью к предмету былого восторга или даже скажет о нем несколько слов без обычной смеси снисхождения и ностальгии, поставит себя в неловкое положение. Смельчак либо кокетничает и «честертонствует», либо у него какая-то скрытая цель – например, побольнее лягнуть современность с ее запутанными взрослыми вещами, намекая: раньше все было проще, яснее и лучше. Кто-то предположит, что у такого человека эстетическая/этическая недостаточность. Или что он впадает в детство. Или просто глуп.

Первый рассказ о Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне я прочел на излете четвертого класса школы, и с тех пор моя бесконечная любовь к этой прозе, глубокое уважение к ее автору и острейший интерес к размышлениям о холмсиане не прекращались ни на секунду. Книга, которую читатель держит в руках, – итог сорока лет чтения и перечитывания корпуса сочинений о лондонском детективе.

В разном возрасте – разное чтение. Сначала чистый восторг по поводу перипетий сюжета, странных приключений, зловещих персонажей, удивительных редких слов, таких как «карбункул», загадочных имен, вроде «Айзы Уитни» и «Тадеуша Шолто». Потом в сфере моих интересов появилась история. Чтение локализовало время и место происходившего в этих рассказах и повестях, я стал различать социальный статус действующих лиц, их этническое происхождение, доходы, даже политические взгляды. В сочинениях про Холмса все было настолько интересно и запутанно (и главное, в них были настолько подвижные, неуловимые правила), что, вынырнув из чтения, казалось скучным переставлять фигурки на доске или ломать голову над словом из восьми букв с «д» в начале и «в» на конце. Да и что тут думать: «детектив»!

Особенность холмсовского мира еще и в том, что, будучи совершенно чужим советскому миру середины 1970-х, он странным образом оказался… не то чтобы похож, нет, он был узнаваем. Платоник скажет, что Артур Конан Дойль создал сыщика и врача с Бейкер-стрит и придумал их похождения, обратившись к вечному архетипу абсолютного совершенства, которое тем не менее в любой момент может включить в себя любой чужеродный элемент. В рассказах Конан Дойля даже подслеповатые русские нигилистки, босые дикари с Андаманских островов или вульгарные немецкие князья становятся своими, начинают играть так, как нужно Шерлоку Холмсу, а в итоге – и как нужно платоновскому архетипу холмсовского мира. Получается, что юный советский читатель имел все шансы войти в этот мир и стать своим – несмотря на то, что он совершенный чужак, потомок случайно выживших в кровавой бане людей. Мир, к которому этот ребенок принадлежал, позднесоветский мир, был в какой-то степени похож на Викторианскую эпоху – иллюзорной устойчивостью, инерцией, ханжеством, надежной рутиной. Где-то там, в небесных сферах, один из архетипов отвечал разом и за Бейкер-стрит в Лондоне 1889 года и за проспект Кирова в городе Горьком 1977-го.

Перед нами идеальное условие подлинного интереса – когда объект совершенно чужой, но в нем угадываются структуры своего. Не детали, нет – они чаще всего вводят в заблуждение, – а именно структуры, скелет, каркас. И вот тогда малоразличающая детская любовь, юношеское (почти тайное) поклонение и уже взрослое спорадическое перечитывание сменяются отрефлексированным интересом. В моем случае на это ушло тридцать лет.