Шерлок от литературы

— Я думаю, по литературным предпочтениям нации можно предсказать ход ее истории. В католической Испании книгой книг был «Дон Кихот», вещь, которую лучше читать в зрелости. Это книга умная. Католицизм, инквизиция, контроль над литературой — спасли страну от потрясений. В Англии огромное влияние имели Шекспир, потом Ричардсон, Джонсон, Скотт — спокойные, выдержанные пуритане. В Германии гётевский «Вертер», шиллеровские «Разбойники» — вещь, сломавшая для немцев религиозную парадигму лютеранства, царили недолго, их вытеснили философы-идеалисты. Итальянцы сформировались под влиянием благородного Данте и Петрарки, и неослабевающее влияние католицизма оберегло их от дурных идей. Что до русских, молодой нации, то уже ранние вещи Пушкина, вроде «Гаврилиады», были заражены духом вольтерьянства. Однако национальный гений духовно обрёл себя быстро. После смерти Пушкина царил Гоголь. Сохранилось свидетельство Аксакова: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели». Но влияние Гоголя было непродолжительным. Дальше молодая литература распадается на славянофильское и западное направления. Второе победило. И очевидно, что именно русская литература сформировала тот духовный климат — безбожия, кривых идей народовольцев и «Черных переделов», из которых появились большевики. В русской литературе, в отличие, скажем, от английской, нет и не было ни одного подлинно сильного, мощного национального героя, но сплошь лишние да маленькие люди, или откровенные подонки вроде Печорина да Марка Волохова. Надо мной смеются, когда я утверждаю постулат о формировании национального типа через литературу, но никто не опроверг меня. Русская литература не сформировала главного — национального типа русского благородного человека — за что мы и расплатились.

— Ты так убеждён в том, что писатель влияет на мир. Но ведь советские писатели так и не смогли создать того человека, который был нужен партии.

Литвинов удивился.

— Смогли, ещё как смогли. Просто ты превратно понимаешь ход процесса, кстати, неоднократно повторявшегося в веках. Происходит всё постепенно. Когда еретичествующий Вольтер весело смеялся над «предрассудками», учил «наслаждаться жизнью» и «руководствоваться разумом» — в сонме читающих его с удручающим постоянством стали появляться люди, которые считали предрассудками Бога, совесть и честь, и наслаждались жизнью. Одним из них стал либертин маркиз де Сад. Их становилось с каждым днём все больше, и 1789-ом они стали большинством. Вольтерьянствующий разум восстал против Бога, веря, что сможет устроить жизнь на разумных началах, но вдруг господствовать стали страшные дьявольские силы и заработала гильотина. Вольтер был деистом, точнее, он находился во власти сил дьявольских, сам даже не помышляя об их существовании, ибо силы иррациональные парадоксально формируют сознание рациональное, не допускающее веры в страшные дьявольские силы. Но те, кто описывают революцию, например, Ленотр, настойчиво говорили о дьявольском влиянии Вольтера.

Литвинов помолчал, потом договорил.

— Коммунисты же действовали куда более осмысленно и произвели в сознании двух поколений взрыв тектонической силы. Они взрастили «нового человека-винтика». Смогли, уверяю тебя.

— Но когда коммунизм рухнул, где же были все эти «новые люди»? — поддел я Литвинова.

— Ты не понимаешь. Создавался «винтик системы», скрепляющий элемент, шнек — цилиндр с многократно обёрнутой вокруг него наклонной резьбой. Закреплённый гайкой, он держит вместе две детали, но при усилении нагрузки на систему резьба слетает, гайка отскакивает в сторону, а винтик летит в противоположную. Он же ни за что не отвечает. Точно то же произошло и тут. Человек-винтик оказался глуповат, внушаем и слабохарактерен, однако будь он умён и обладай волей, он не захотел бы быть «винтиком». И потому он так легко предал коммунизм: он ни за что не отвечал, идея, особенно последним поколением, была не выстрадана, а навязана, и при увеличении давления на систему, винтики разлетелись.

— А если бы идея была выстрадана?

— Всё равно ничего бы не вышло. Я же цитировал тебе Семёна Франка. «Старый мир, несмотря на всю свою порочность и дряхлость, на все свое несовершенство, все же имеет некое сверхчеловеческое происхождение — и потому некую для утопизма неожиданную прочность, о которую разбивается всякая чисто человеческая воля». Но даже если революционерам удалось бы сломать старое — они сломались бы на ином, поколенческом аспекте. Сын может продолжить дело отца, а может и не продолжить, но внуку уже нет дела до идей деда, а правнуку на них и вовсе наплевать. Четыре поколения не могут работать на одну и ту же идею. Жизнь не стоит на месте.

— Ну а на самих писателях это сказалось?

— Автор неотделим от своих книг, даже афоризм имеет автора, и, беря хотя бы мизерную цитату, неглупо спросить себя: «А что сталось с человеком, сказавшим это?» Иначе, следуя мыслям самоубийцы, — легко стать самоубийцей, читая содомита — легко заразиться мерзостью, перелистывая же книги подлеца — весьма просто стать подлецом.