Шерлок от литературы

Но устроенный им спектакль в замке неопровержимо доказывает ему и Горацио, что призрак сказал правду. Видение было от Бога, а не от дьявола. Его не обманули и не прельстили. Клавдий — убийца. Это — катастрофа для Гамлета. Гамлет — принц, но Клавдий — король. Король неподсуден, и законных мер, чтобы покарать его, нет. Это тот искус, о котором верующему страшно и думать. Гамлет не может уклониться от выполнения обещания отцу, но преступить заповедь «не убий» тоже не может. Он стоит за спиной Клавдия, когда тот молится, и опускает оружие — снова по вере, ибо не хочет убивать во время молитвы. Дальше ему нужно решить — что делать? Спаси Бог любого от таких искусов. Он мечется, но у него нет выбора — ему нужно убить. Он не хочет.

— И в этом ты видишь святость?

— Конечно, — кивнул Мишель. — Святой — это человек, поступки которого мотивированы верой. На Гамлета сваливается нечеловеческая тягота. Для него истинность видения и слов отца равна искусу, а его ложность — спасению и покою. Но призрак оказывается правдив. Что сделал бы на месте Гамлета «святой»? Сказал бы, как истинный праведник: «Канун тебе, папочка, да ладан, гори в огне, мне дела нет. Мстить грешно, Ему отмщение и Он воздаст, и несть власти яко же не от Бога…» Это было бы праведно? И ведь не погибли бы Полоний и Лаэрт, и Розенкранц с Гильденстерном были бы живы, и Клавдий пировал бы с придворными. Гамлет женился бы на Офелии, наделал детишек, и они звали бы Клавдия «дядюшкой». Гармония. Но я, подобно Ванечке Карамазову, билетик от такой гармонии вернул бы Создателю.

Литвинов снова оценил, открыв духовку и вдохнув аромат, степень готовности жаркого. Потом оживлённо продолжил:

— Кошмар усугубляется разговором с Офелией и матерью, которые живут теперь в другом для него измерении — допризрачном. Для Гамлета же ничего уже нет — ни былой любви, ни былых привязанностей. Встреча с тенью отца убивает всё. Более того, горечь и искусы усугубляются предательством друзей — Розенкранц и Гильденстерн не просто придворные, это друзья Гамлета, выросшие с ним вместе. Но они хладнокровно готовы выпытывать его секреты и передавать их королю. Это — предательство. Полоний столь же хладнокровно шпионит для короля. Не защищать королеву он прячется под ковром, но чтобы донести королю, о чём шла речь. Гамлет не видит, кого убивает, но уверен, что это король… «Я метил в высшего…». При этом заметим, в убийстве Полония, которого Гамлет принял за короля — никакой нерешительности. Мучит ли его совесть, когда он понял, кого убил? Нет. «Подчинённый, не суйся между старшими в момент, когда они друг с другом сводят счёты…», бросает он. Он скорее разочаровал, что не избавился от короля, и по-прежнему давящая плита долга парализует естественные раскаяние, сожаление и скорбь, которые бы неизменно возникли бы в ином случае. Впрочем, не будь над ним тяготы мести, он никогда бы не поднял руки на человека.

Мишель снова отвлёкся, сунув нос в духовку.

— Гамлет — под плитой страшного долга, — снова продолжил он после органолептической дегустации, — который входит в противоречие с Божественными принципами. Это его сугубая трагедия. Он действительно неадекватен, но это не безумие, а следствие потрясения. А тут ходит девица и что-то говорит о любви. Любил ли её Гамлет? До призрака — да, теперь он в долине теней, где любви нет. Можно долго философствовать на тему, что сильнее — любовь или смерть, но тут эти философствования будут как-то неуместны.

— Может, всё дело в бестрагедийности этой любви? — с интересом вопросил я. — Гамлет был любим, никогда не должен был бороться за любовь, это было своего рода мещанское благополучное чувство. Это не Пирам и Тисба, Гамлет и Офелия как-то вообще не вписываются в любовный дуэт высокой любви.

— Не вписываются, — согласился Литвинов. — Офелия — всего-навсего курица, Гамлет — философ. В условиях гармонии королевского алькова они вполне могли бы быть счастливы: она рожала бы ему детей, а он устраивал бы увеселения в её честь и философствовал в тиши кабинета с друзьями. Но это всё — отвлечённые рассуждения. Вернёмся к сути.

Литвинов встал, бросил взгляд на часы и сказал, что жаркое надо проверить на сочность. Это отвлекло нас от классики ещё на пару минут. Жаркое было сочным и пахло так завлекательно, что я предложил начать трапезу. Но Литвинов стоически покачал головой и, задвинув казанок в духовку, как ни в чём не бывало, продолжил.