Шесть часов одной пятницы

Парень в свинарнике мог бы решить остаться на маскараде и делать вид, что все хорошо. Нож

лжи мог бы вырезать его совесть до тех пор, пока бы боль не исчезла. Он мог поступить, как поступают

миллионы. Он мог продолжать жить в свинарнике и представлять себе, что живет в замке. Но он так не

сделал.

Что-то подсказало ему, это момент истины. Он посмотрел в воду. Лицо, которое он увидел, было

отталкивающим: грязным и распухшим. Он отвел взгляд. "Не думай об этом. Ты не хуже других.

Завтра все будет лучше".

Лживые слова ласкали его слух.

Всегда находятся люди, готовые поверить лжи. "Нет, не сейчас. С меня хватит", — пробурчал он.

И он снова посмотрел на свое отражение.

"Как низко я пал!" — его первые правдивые слова. Он стал рассматривать в отражении свои глаза

и вспомнил об отце: "Мне всегда говорили, что у меня твои глаза". Тут сын вспомнил боль во взгляде

отца, когда он сказал ему, что уходит.

"Как же я ранил тебя...".

Словно стрела пронзила сердце юноши.

В лужу упала слеза, за ней другая. Потом еще одна. Плотина рухнула. Он закрыл свое лицо

грязными ладонями и слезы полились ручьем, прямо из сердца.

С мокрым от слез лицом он сидел у лужи. Впервые за все это время он подумал о доме.

Воспоминания согрели его. Воспоминания о смехе за обеденным столом. Воспоминания о теплой

постели. Воспоминания о вечерах, когда они с отцом, сидя на пороге, слушали убаюкивающее пение

сверчков.

"Отец". Он произнес это слово вслух, глядя на свое отражение.

"Говорили, что я похож на тебя. А сейчас ты бы даже не узнал меня. Как я мог все это потерять?"

Он встал и пошел.

Дорога домой показалась ему длиннее чем тогда, когда он шел по ней в последний раз. Тогда он

шел с высоко поднятой головой и не смотрел по сторонам: ведь он такой стильный. А сейчас он не

смотрел на людей, потому что от него воняло, его одежда была рваной, волосы — взлохмачены, ноги

— грязны. Но его это не волновало, потому что впервые в жизни его совесть была чиста.

Он шел домой. Он шел домой другим. Уже не требуя то, что ему принадлежит, он был согласен на

все. "Дай мне" превратилось в "помоги мне", и его бунт сменился покаянием.

Он пришел, прося все, и ничего не имея взамен. Он не имел денег. Он не имел оправдания. Он не

имел представления, как сильно его отец тосковал о нем. Он не мог представить, что его отец сотни

раз стоял у ворот, ожидая его, улучив минутку между ежедневными делами. Юноша не мог

35

представить, что сотни раз беспокойный сон его отца прерывался, и среди ночи отец шел в комнату

сына и сидел на его постели. Сын ни за что не поверил бы, что его отец часами сидел на пороге у

пустого кресла-качалки, высматривая и всем сердцем желая увидеть знакомую фигуру, походку, лицо.

Когда паренек оказался у поворота, за которым был его дом, он еще раз повторил про себя

слова, которые собирался сказать:

"Отец, я согрешил против неба и против тебя". Он подошел к воротам и взялся за ручку. Он уже

повернул ее, но вдруг остановился. Внезапно его идея вернуться домой показалась ему глупой. "Что

толку?" — задал он себе вопрос. "Какие у меня шансы?" Он опустил голову и развернулся, чтобы уйти.

Вдруг он услышал шаги: шлеп, шлеп, шлеп — сандалии. Кто-то бежал. Сын не оглянулся, чтобы

посмотреть кто это. Скорее всего, это слуга бежит, чтобы прогнать меня, или моему старшему брату

интересно, что это я делаю дома. Он ускорил шаг.

Но голос, который он услышал, не принадлежал ни слуге, ни брату, это был голос его отца.

"Сын!"

"Папа?"

Сын развернулся, чтобы открыть ворота, но отец опередил его. Сын увидел отца... На щеках отца

блестели слезы, а руки распахнулись от востока до запада, приглашая сына вернуться домой.

"Отец, я согрешил". Слова затихли, когда юноша уткнулся лицом в плечо отца.

Двое плачут. Целую вечность стояли они обнявшись. Слова были не нужны. В ответ на покаяние

было дано прощение.

Сын вернулся домой.

______________________________________________________________________

Если бы я мог изобразить эту сцену, то, прежде всего, я нарисовал бы простертые руки отца. Да, из его глаз текут слезы, улыбка сияет, но его руки зовут нас домой. Представьте эти руки: сильные

пальцы, мозолистые ладони. Руки распахнутые, как широкие ворота, не оставляющие вам никакого

другого выбора, кроме как войти.

Интересно, когда Иисус рассказывал эту притчу о любящем отце, использовал ли он руки? Когда

он дошел до этого момента истории, распахнул ли он руки, чтобы проиллюстрировать его?

Догадался ли Он о мыслях тех слушателей, кто думал: "Я не смогу пойти домой, даже после этой

жизни"? Видел ли он домохозяйку, опустившую взгляд, или бизнесмена, покачивающего своей

головой и говорящего: "Я не могу начать сначала. Я слишком все запустил"? Распахнул ли Он руки

пошире, говоря: "Да. Да, ты можешь. Ты можешь вернуться домой"?

Сделал ли он это, я не знаю. Но я знаю, что он сделал потом, Он распростер свои руки так сильно, как только смог. Он распахнул Свои объятия до боли широко. И чтобы доказать, что эти руки всегда