Шесть камешков на счастье

Краем глаза все еще поглядывая на дорогу, я перевожу взгляд направо – на мамино лицо. На котором напряжена каждая мышца и которое постепенно краснеет. Моя сестра права: оно выглядит точно как папины камни.

– У тебя лицо каменное, – отвечает Элис. – Ты что, на кого-то злишься?

Мама оборачивается к ней, и Элис, сидящая сзади, на миг встречается с ней взглядом.

– Может быть, – отвечает мама.

– Как это – может быть? – спрашиваю я.

– Я еще не решила, – рычит она. – В конце концов, злиться тоже нужно осознанно. – С мгновение она молчит, видимо, размышляя над этим, а потом говорит: – Хорошо, я решила. Да, теперь я официально в бешенстве. Но знаю, что так не должно быть, и оттого еще больше злюсь на себя.

– Так на кого ты злишься? – спрашивает Элис и тут же деликатно предлагает варианты ответа: – На водителя, чья машина врезалась в папу?

– Нет, конечно же, – возражает мама. – Это произошло не по его вине, и было бы неправильно злиться на него из-за случившегося.

– Но и Рамирес тоже не виноват, – пытаюсь я обратить мамино внимание на обстоятельства. – Да, у него был сердечный приступ, но разве это его вина?

Мамина нижняя губа начинает предательски подрагивать. И я замечаю боковым зрением скорбные признаки, которые снова отражаются на ее лице.

– Ты прав, Тай, – бормочет она вполголоса. – Он ни в чем не виноват… Поэтому я его ни в чем и не виню.

Она пару раз шумно вздыхает, тупо уставившись в окно на проплывающий мимо пейзаж. И добавляет:

– А вот на твоего отца…

Элис раскрывает рот – она поражена тем, что только что услышала:

– На папу?

Я в не меньшем замешательстве от сказанных мамой слов:

– Как ты можешь винить папу?

На секунду в маминых глазах загорается какой-то странный огонек, но его тут же гасит очередной приступ рыданий.

– Потому что надо было думать головой! – ревет мама, и по щекам ее струятся слезы. – Он подвергает свою жизнь опасности ради совершенно незнакомых людей, не задумываясь о том, каково нам. Знаю, все скажут, что он был героем. И он был им. Но разве можно быть таким эгоистом? Ваш отец только и думал, что о том, как бы помочь людям, забывая при этом, что у него есть его собственная семья! Ведь теперь нам придется жить дальше – у вас нет больше папы, а у меня нет больше мужа. За его великодушие платить приходится нам.

Вся оставшаяся часть поездки проходит в абсолютной тишине. Не знаю, потому ли, что ни Элис, ни я не хотим бередить мамины раны, или же потому, что в чем-то насчет папы она все-таки права.

Но в каком бы жутком состоянии мама ни была в больнице или по пути домой, худшее еще впереди. После ужина в четверг, отправив нас в постель, она запирается в их с папой ванной комнате и рыдает, как нам с сестрой кажется, целую ночь. Когда она перестает рыдать, я пытаюсь проверить, все ли в порядке, и громко зову ее, но мама не отвечает. И еще раз. И снова нет ответа. Я смотрел достаточно фильмов, прочитал достаточно книг и знаю, что люди – даже такие разумные, как наша мама, – могут с собой сделать в приступе депрессии, поэтому быстро приношу отвертку и разбираю замок.

Элис торопит меня, пытаясь вспомнить все, что надо сделать в таких случаях, сколько человеческий мозг может обходиться без кислорода и тому подобное.

Я очень боюсь, что за дверью маминой комнаты меня ждет что-то ужасное. Чувствую, как к горлу подкатывает тошнота: если я увижу, что случилось самое страшное, удержаться у меня вряд ли получится.

Когда мы вместе с Элис вваливаемся в комнату, у нас перехватывает дыхание: мама лежит прямо на полу, на банном коврике. Я подбегаю к ней и начинаю трясти что есть сил. Через мгновение она открывает глаза. Сначала не понимает, что происходит. А потом покрывается краской стыда.

– Простите, милые мои, – нетвердым голосом сипит мама. – Кажется, я заснула…

Все ясно. Никаких передозировок таблетками или алкоголем. Просто уставшая от слез женщина, которая только что овдовела, рухнула без сил. Мы помогаем маме дойти до постели, прикрываем ее одеялом. Возвратившись к себе в комнату, я тоже начинаю плакать и, полностью обессиленный, засыпаю.

На следующее утро около половины десятого меня будит мамин призыв к «серьезному разговору». Ничего не понимая и еле отодрав голову от подушки, я плетусь на ее голос. Мама в пижаме сидит на уголке их с папой кровати – такая же измученная, как накануне, но более спокойная.

Элис тоже здесь, прижимает папину подушку к груди.

При виде меня мама начинает:

– Прошлая ночь была… неправильная. Я знаю. Вы наверняка вообразили самое ужасное – судя по разобранному замку. Простите меня. Я не хотела вас напугать. Просто… Мне было очень плохо.

– Мы в курсе, мам, – бормочу я в ответ. – Все нормально.

– Да, мамуль, все нормально, – эхом повторяет за мной Элис.

– Я просто хочу, чтобы вы знали: все равно все будет хорошо. Через подобное пройти нелегко, но мы должны. Другого выхода не существует.

Из маминых уст эти слова звучат так, будто она пытается убедить саму себя. Но она продолжает:

– Да, вашего отца больше нет. Но я-то с вами, и я никуда от вас не денусь. Так и знайте. Понятно?