Шесть ночей на Акрополе

— «Возвращался я из Южной Америки с грузовиком компании, — рассказывал он. — Была глубокая ночь. Я проснулся от необычного шума, быстро оделся и поднялся на мостик. Капитан был там. Он сказал, что мы получили сигнал бедствия с пассажирского судна и идем на помощь. Я отошел в сторону, чтобы не мешать ему заниматься делом. Уже начало светать. Над морем стоял густой туман, был полный штиль. Вскоре я увидел почти под самым нашим носом огни большого корабля, благодаря которым в тумане смутно просматривались его очертания, занимавшие странное положение. В то же мгновение все вокруг объял душераздирающий вопль, состоявший из множества человеческих голосов. Словно безжалостно избивали целую стаю собак. Проходивший рядом невыспавшийся моряк проворчал: „Такой штиль, а так вопят. Если бы я был морем, мне это показалось бы странным… Ядрена мать!“ Мы оказались единственным подоспевшим кораблем. Нам удалось спасти две шлюпки, по сорок душ в каждой — все остальные утонули».

На остановке ожидал пустой автобус.

— Поехали на трансокеанский, — сказал он угрюмо и прежде, чем мы тронулись с места, тихо добавил: — Вот что ужасно: это спокойствие вокруг и эти готовые раздаться вопли, словно людям предстоит пойти ко дну.

Я не знал, о чем он думал, а спрашивать не хотел.

Я проводил его до самого дома. Больше мы не говорили. Его горечь завладела и мной. Желая ему доброй ночи, я взял его за руку.

Он снова засмеялся и сказал:

— Будь я морем, мне это показалось бы странным… Эх!.. Спокойной ночи и счастливого пути, Стратис.

Среда, праздник Богородицы

(в открытом море)

Отплыли мы в шесть вечера. Море спокойно. Тем не менее, пароход покачивает. Мне сказали, что у него нет балласта: его продали. Равным образом, должно быть, продали и кресла из столовой, которые заменили обычными стульями из кафе.

Я попал на самый затяжной рейс, как это со мной иногда случается, — так называемый «бесплодный рейс».[154]

Я смотрю на берег. По мере того, как наступает вечер, море утрачивает свой цвет: оно сизое. Рядом беседуют двое. Один из них — молодцеватый тип в легкой соломенной шляпе, опущенной до глаз, с седыми волосами и седыми усами, подстриженными на американский манер. Другой — молодой парень, хорошо одетый, с хорошими манерами, держит в руках французские журналы. По-гречески он изъясняется с трудом.

— Ты знаешь французский?

— Вынужден знать. И это не из снобизма. Так разговаривать и писать на иностранном языке легче.

(Они читают журнал. Юноша объясняет «La page d’amour».[155])

— В Египте есть красивые женщины?

— …Разврат…

— Да, ну!

— …Красивые пейзажи… Смотришь на Нил — он весь из серебра, нигде египетского пейзажа.

— Да ну! Лучше, чем здесь?

— …

— Горы есть?

— Нет.

— А так свежо бывает?

— Да. Но при этом и влажно… Посидишь немного — и встаешь совсем мокрый.

— Ну так что же?

У меня с собой «Одиссея». Я читаю:

Спала с их тела щетина,
                  его покрывавшая густо
С самых тех пор, как Цирцея
                  дала им волшебного зелья;
Прежний свой вид возвратив,
                  во мгновенье все стали моложе,
Силами крепче, красивей лицом
                  и возвышенней станом.[156]

Моложе, красивее, выше после того, как прошли через превращение в свиней. Может быть, прав был Лонгоманос, когда объяснял величие Кирки?

Скалы Вульягмени[157] показывают свои красные десны. Море теперь совершенно белое, ощущения синего почти нет. На корабле ударили в колокол. Я посмотрел на него. Там надпись: «LA JOYEUSE 1880». Восемь часов.

Солнце уходило на закат. Задержалось на мгновение, словно ноготь, над горой Эгины,[158] а затем стало складкой на шелковой бумаге. На пыльных улицах Афин, должно быть, уже стемнело. Присутствие человека странно: иногда мне так неспокойно уже от одного нашего существования.

Ночь

Мы сделали остановку. Электрический свет простирается у подножья горы. Парень с французскими журналами и прелюбодействами сходит. Из лодки его зовет мать:

— Яннакис![159] Сынок!

Народная песня — ни дать, ни взять.

Четверг, рассвет

Ночь я провел на капитанском мостике, в корабельном кресле, пропахшем табаком и смолой. Было ненастье. Словно жатва. Словно рассвирепевшая стая диких уток. Подняли кливер. Образы, образы на этом полотнище, за образами — свист ветра, а еще дальше — слабый голос Николаса.

Пятница, утро

Весь минувший день в пути. В десять вечера (я уснул) меня разбудили ароматы материка. Якорь стало слышно некоторое время спустя. Перед нами были огни селения, справа — темная, поросшая растениями бухта.

— За кир Стратисом![160] — крикнул кто-то из подплывавшей к нам лодки.

— Здесь! — отозвался я.

— Добро пожаловать. Меня зовут Сотирис, — снова раздался крик.

Я сошел. У подножья корабельного трапа меня ожидал человек.

— Меня прислала кера Бильо, — сказал он.