Шесть зим и одно лето

— Надеюсь, вы понимаете, какую ответственность берете на себя? Если с генералом что-нибудь случится…

— Как больной? — демонстративно не слушая его, спросил Слонов. — Посторонних прошу удалиться. — Войдя в операционную, он увидел у стены двух чекистов и гневно потребовал: — Повторяю: посторонним покинуть помещение!

Один чекист вышел на цыпочках, второй даже не шевельнулся, и тогда дед крикнул так, как имел право кричать здесь только он:

— Во-он! Немедленно — вон!

У хирургической сестры Натальи Павловны впервые за тридцать лет работы выпал из рук скальпель, с Крамером сделалось дурно. Чекист покраснел, и кто-то даже заметил, как рука его потянулась к кобуре, но тут вернулся первый и что-то шепнул ему на ухо. Оба вышли, операция началась.

Продолжалась она больше трех часов, а когда закончилась, начали прибывать медики. Из областного центра на дрезине примчалась бригада из десяти человек, из Москвы самолетом доставили еще шестерых. Маленькая больница гудела от возбужденных голосов. Москвичи спрашивали, есть ли ли в городе гостиница, требовали горячих ванн и ужина и, между прочим, осмотра больного, — по словам Крамера, состояние генерала до операции было критическим. Не обращая внимания на протесты персонала, москвичи двинулись к палате, где лежал генерал, но у них на пути оказался военный с тремя «шпалами».

— Гостиницы в городе нет, — сказал он, — но в Доме крестьянина для вас оставлены койки. Там и поужинаете. Что касается больного, то хирург Слонов приказал его не беспокоить.

— Этот лекарь не нуждается в мнении специалистов? — возмутились «светилы».

— Он нуждается в отдыхе, — ответил военный, — прошу освободить помещение, персонал должен работать.

Несмотря на удачную операцию, Слоновы целый месяц ждали ареста — чекисты в исключительных случаях могут простить обиду, коллеги — никогда, однако через месяц пришло письмо из Москвы от Людвига Свободы с выражением благодарности русскому доктору Слонову. В конверт была вложена записка от Николая Николаевича с лаконичным и не таким официальным текстом.

«Дорогой Петр! — писал Бурденко. — От души поздравляю! Смотрел сам и дал полюбоваться другим. Блестяще! Обнимаю. Твой Николай».

Для получения письма деда вызвали в районный отдел НКВД. Письмо вручили распечатанным — чекисты, даже местные, должны знать всё…

Не знаю для чего — дед хранил журналы и книги дореволюционного издания. Почти все были запрещены, я же имел к ним неограниченный доступ — дед не скрывал от меня ни свои убеждения, ни литературу. Георгий Александрович лишь добавил к моим знаниям свои.

Кроме разговоров о политике он занимался делом — записывал на стене угольком какие-то формулы. В основном ночью. Несколько десятков строчек мелким убористым почерком, и всё это от пола до высоты нар, и всё — на стене, не видной через «глазок». Чтобы записывать, Георгию Александровичу приходилось стоять на коленях часами.

— Я думал, вы молитесь.

— А это и есть моя молитва. Молитва науке. Если бы вы знали, какая это ценность! Я работал над этой темой еще до войны. И только теперь завершил. За этот труд любому присвоят звание академика. Ах, как жаль, что вы ничего не понимаете в химии!

— Может, лучше попросить бумагу и карандаш?

— Я пробовал. Дают только для написания заявления четвертушку и потом отбирают. Хранить у себя запрещено. Даже бумагу для курева проверяют, чтобы на ней не было текста, а тут — таинственные знаки…

— Что же вы собираетесь делать? Ведь в любой момент могут перевести в другую камеру.

Он пожал плечами.

— Мне осталось работы еще на день-два…

Закончить ему не пришлось. Надзиратель вошел ночью и увидел Панченко стоящим на коленях в углу.

— Это ты стену испачкал? А ну, выходи!

— Мне необходима бумага и карандаш, — залепетал профессор, — я перепишу формулы…

Надзиратель схватил его за шиворот и поволок в коридор.

Панченко кричал, что сделал открытие, что работал над ним много лет, что оно нужно людям, — все было напрасно. Досталось и мне — я пытался объяснить, что бумага действительно нужна. Через полчаса пришли два зэка с ведром и шваброй и формулы замазали известкой. О Панченко я больше не слышал — наверное, он не выдержал мокрого карцера.

В ту ночь я не спал. Под утро, повернув голову, увидел возле своего уха Настю — мышонок искал профессора.

— Иди ко мне, маленькая, — сказал я и подставил ладошку. Настя послушно забралась на меня, свернулась калачиком и уснула.

Пройдет четыре долгих месяца пересылок, этапов, и только весной, в Краслаге, сидя на нарах, я напишу в ученической тетради первый в своей жизни рассказ. Вот он.

ПУГОВИЦА Рассказ профессора Г. А. Панченко