Шестая повесть И.П. Белкина, или Роковая любовь российского сочинителя

Веснушчатый взял под руку господина Азарина и оба они, поклонившись взбалмошной даме, пошли по направлению к деревеньке Помираньино, где ждал их возок. Мещерский чуть не плакал.

– Ваня! – пролепетал он, заливаясь краской. – Голубчик, пойми! Совсем невозможная женщина, право! Я и говорить ничего не хотел! Клещами из сердца, буквально: клещами!

Грунечка обеими руками зажала ему рот. Иван Петрович подошел к ним.

– Я вас благодарю, Аграфена Андреевна. Я рад, что мой друг в вас нашел свое счастье…

Аграфена Андреевна победно посмотрела на своего огненно-красного мужа и чмокнула его в щеку.

На следующий день Иван Петрович покинул суетную столицу. Покончено было с житьем в этом городе. В деревню, в деревню, любезный читатель!

Мало что изменилось в деревне за это время. Так же нежно поскрипывали половицы в барских комнатах, так же пахло по вечерам свечами в маленьком кабинете, и запах этот словно бы пытался успокоить смятенного Ивана Петровича, настаивая на том, что пройдут годы, а может быть, даже века, а запах домашней свечи не изменится. Березовая роща, в которой он прежде так любил предаваться юношеским мечтаниям своим, потихоньку зазеленела, и так трепетали на легком ветру совсем молодые листочки, что даже казалось, что каждый из них имеет свой голос, рассудок и сердце. Матушка Ивана Петровича постарела за время сыновьего отсутствия и стала еще суетливее. Она всякую минуту должна была знать, что происходит с вернувшимся из Москвы сыном, зачем он так бледен и худ. Родительский инстинкт подсказывал ей, что Иван Петрович пережил какое-то сильнейшее потрясение, но невинность ее собственной жизни и удаленность от мест, пораженных бесовскими соблазнами, не давали ее воображению развернуться и хоть на малую долю представить себе те страдания, которые выпали на долю нашего героя. По вечерам, убедившись, что Иван Петрович улегся в постелю, и глазки закрыл, и, похоже, заснул, матушка выходила в гостиную, призывала к себе экономку, с которой они были когда-то молоды, а нынче состарились вместе, и начинала задушевный разговор о том, что происходит с ненаглядным Ванюшей.

– Как ты понимаешь, Анисьюшка, что это Ванюша моргает все время и щурится, а?

– Должно отгоняет кого-нибудь, барыня.

– Кого ж отгонять, коли все далеко?

– Ну, что в голове-то, оно ведь при нем.

– Ах, да! Как ты верно сказала!

– Вот он и страдает, сердечный, и щурится.

– Да что ж там, в Москве-то, могло приключиться?

– А кто его знает!

На этом беседа и заканчивалась. Иван Петрович часто уходил гулять и благодаря прекрасной и теплой погоде целые дни проводил на воздухе. Он не забыл своей Акулины и теперь не знал, что делать: идти ли в деревню, пытаясь хотя бы увидеться с нею? А может быть, ждать? Но чего? Любви он, однако, не чувствовал вовсе, была только нежная жалость да горечь, что столько мучений она испытала. Княгиня Ахмакова – вот наважденье! – сумела все вытравить прямо из сердца. А он ведь когда-то любил Акулину. И даже жениться хотел на крестьянке.

А вы вот, любезный читатель, хотели? Бывало у вас в вашей жизни такое, чтоб женщину вовсе и без образованья, к тому же замужнюю и крепостную, вы вдруг полюбили всем сердцем? Бывало? Смотрите в глаза мне и не шевелитесь. Отсюдова вижу, что нет, не бывало.

Проснувшись как-то на заре и распахнувши окно в сад, Иван Петрович поразился тому блеску и ликованию в природе, которое пришло на смену холодам и сумеркам. Душа его болезненно сжалась: чем радостнее и светлее было все вокруг, тем острее и неотступнее саднило внутри, как будто бы там была ранка какая: все время горела, сочилась и ныла.

Он дал себе слово, что непременно постарается сегодня подкараулить где-нибудь Акулину, повиниться перед нею и спросить, как их ребенок. К полудню он отправился по дороге, ведущей к полю, на котором уже начались весенние работы. Не успел он пройти и половины пути своего, как его обогнала телега, поднявшая тучу пыли. Иван Петрович протер глаза и всмотрелся. На телеге, запряженной в старую, со впавшими облезлыми боками клячу, сидела его Акулина и баюкала младенца, сосавшего ее розовую от теплого солнечного света грудь. Акулина сидела боком, так что Иван Петрович смог прекрасно разглядеть ее суровое и большое лицо, волосы, крепко зачесанные под бабий платок, ресницы и руки. Младенец, почти безо всякой одежды, прикрыт был какою-то тряпкой – должно быть, от мух. Спиною к Ивану Петровичу сидел и правил клячей старый, но еще крепкий, как потемневший белый гриб, Пахом, лица которого Иван Петрович не успел разглядеть. Акулина, не оборачиваясь и не взглянув даже на Ивана Петровича, еще ниже наклонила голову к младенцу и тихо, протяжно запела: