Шестьдесят рассказов

Сосед был очень любезен, но перфорированные карточки ничуть не утешили Ганчилло, и, вернувшись домой, он совсем загрустил.

«Неужели я и в самом деле никому не нужен? — думай он. А ведь мог бы принести столько пользы. Может, мне устроить какое-нибудь чудо, чтобы меня наконец заметили?»

Сказано — сделано. Пришло ему на ум заставить шевелить глазами собственное изображение, что стояло в деревенской церкви. Перед алтарем святого Ганчилло всегда было пусто, а тут случайно проходил мимо местный юродивый Мемо Танчиа. Увидел юродивый, что на образе глаза поворачиваются, и поднял крик:

— Чудо! Чудо!

А пока он кричал, пришли к Ганчилло три святых старца, которым по должности полагалось все знать, и спокойно, благодушно объяснили ему, что подобные вещи лучше не делать: плохого ничего в этом нет, но ввиду несерьезности такого рода чудес их не слишком жалуют в высших инстанциях. В речах старцев не чувствовалось и тени коварства, но, возможно, им все же не очень нравилось, что новичок так легко и непринужденно делает то, что им самим давалось с трудом.

И Ганчилло оставил в покое свое изображение. В это время на крики юродивого сбежались люди и, не увидев ничего необычного, до того расстроились и рассердились, что едва не поколотили Мемо.

Тогда Ганчилло задумал привлечь внимание чем-нибудь простым и романтическим. И вот на старом каменном надгробии, поправленном по случаю канонизации, а потом снова заброшенном, выросла прекрасная роза. Только не судьба была святому творить добро: увидев кустик, кладбищенский капеллан набросился на могильщика:

— Бездельник, ни стыда, ни совести у тебя нет! Посмотри, что творится на могиле святого Ганчилло. Там же все травой заросло!

Бросился могильщик исправлять свою оплошность и вырвал с корнем розовый куст.

Все же Ганчилло не терял надежды. В следующий раз он решил совершить самое что ни на есть традиционное чудо и, когда у его алтаря остановился слепой, даровал ему прозрение.

Только и на этот раз ничего у него не вышло. Никому даже в голову не пришло, что чудо мог сотворить Ганчилло. Исцеление слепого приписали святому Марколино, ведь его алтарь находился рядом. Народ ликовал без удержу: люди подняли на плечи многопудовую статую Марколино и торжественно пронесли ее по улицам под перезвон колоколов. Но никто так и не подошел поклониться святому Ганчилло.

Сам Ганчилло отнесся к этому довольно спокойно: что ему еще оставалось, как не смириться? И он снова сел на балконе и стал смотреть на океан, находя утешение в покое.

Как-то раз, когда он вот так сидел и смотрел, в дверь постучали. Ганчилло вышел на порог и увидел — кого бы вы думали? — самого Марколино, который пришел загладить неловкость.

Это был видный мужчина, полный жизненных сил и кипучей радости.

— Ну что я могу поделать, милый мой Ганчилло? Разве это моя вина? Вот и пришел к тебе… Ты не подумай плохого…

— Брось ты, пустое, — засмеялся в ответ Ганчилло, и на душе у него сразу стало легко.

— Видишь, какой я? — продолжал Марколино. — Где мне до тебя! Ума не приложу, почему со мной они носятся как с писаной торбой, а тебя, настоящего святого, знать не хотят. Наберись терпения, друг мой, в этом скотском мире без терпения нельзя…

Так говорил он, дружески похлопывая Ганчилло по спине.

— Да ты заходи, что же ты стоишь? — встрепенулся Ганчилло. — Уж темнеть начинает, свежо стало. Сейчас разожжем огонь, приготовим ужин…

— Спасибо, я с удовольствием, — отвечал Марколино.

Они нарубили дров и принялись разводить в печи огонь.

Дрова были сырые и никак не хотели заниматься. Старцы стал и на них дуть и наконец раздули большое пламя. Ганчилло поставил в печь кастрюлю с водой — для супа — и сел рядом с Марколино на лавку. Так сидели они и ждали, пока закипит вода, грели коленки и тихонько беседовали. Печка чуть-чуть дымила, дым поднимался вверх, и это тоже был Бог.

56 ИСКУССТВОВЕД

Войдя в DCXXII зал Биеннале, известный искусствовед и критик Паоло Малусарди в замешательстве остановился. Здесь была размешена персональная выставка Лео Скуиттины — десятка три на первый взгляд одинаковых картин, изображавших сеть перпендикулярных линий, почти как у Мондриана, с той, однако, разницей, что фон на них был намного ярче, а в самой, так сказать, «решетке» горизонтальные линии, значительно более широкие, чем вертикальные, местами располагались гуще, что создавало иллюзию пульсации, сжатия, спазма; так бывает при плохом пищеварении, когда что-то словно застревает в желудке, причиняя боль, а потом постепенно рассасывается и идет своим путем дальше.

Бросив незаметно взгляд по сторонам, критик убедился, что он в зале один. Совершенно один. В это жаркое послеполуденное время посетителей на выставке было мало, да и те уже тянулись к выходу: близился час закрытия.

Скуиттина? Малусарди стал припоминать. Года три тому назад, если он не ошибается, в Риме ему встречался художник с таким именем. Но в те времена он писал еще предметы: пейзажи, людей, всякие там вазы с грушами, — как того требовала прогнившая традиция. Больше на память не шло ничего.