Шестьдесят рассказов

Слушая туманные намеки, двусмысленные шутки, осторожные недомолвки, невнятные перешептывания, я догадался, что в городе, где я живу четвертый месяц, запрещено употреблять какое-то слово. Но какое? Этого я понять не в состоянии. Может, это странное, необычное слово, а может, наоборот, самое что ни на есть обыкновенное. В таком случае для меня как писателя подобное обстоятельство чревато массой неудобств.

Снедаемый тревогой и любопытством, я отправился к моему приятелю Джеронимо. Он умнее всех, кого я здесь знаю, и живет в городе двадцать лет. Уж он-то объяснит, в чем тут дело.

— Да, ты прав, — сразу согласился Джеронимо. — У нас действительно есть запретное слово, люди стараются его не употреблять.

— Какое же это слово?

— Видишь ли, — сказал мой приятель, — я знаю, ты человек порядочный и тебе можно доверять… Кроме того, я твой друг. Так вот, поверь, будет лучше, если я тебе ничего не скажу. Я в этом городе без малого двадцать лет. Меня здесь приняли, дали работу, я могу ни в чем себе не отказывать… Такое надо ценить. Я добровольно принял законы этого города, хороши они или плохи. Ничто не мешает мне уехать, и все же я остаюсь. Я вовсе не собираюсь изображать из себя философа, этакого Сократа, отказавшегося бежать из тюрьмы. Но я действительно не хочу нарушать неписаные законы города, гражданином которого я себя считаю. Господь рассудит, мелочи это или нет…

— Но ведь тебя никто не слышит, и ты можешь говорить совершенно… Открой мне это проклятое слово. Кто тебя выдаст? Не я же!

— Замечу тебе, — улыбнулся Джеронимо, — что ты рассуждаешь, как рассуждали наши предки. Ты думаешь, ослушника ждет расправа? Когда-то действительно считали, что сила закона в наказании. И были правы. Но эти времена давно в прошлом. Чтобы закон был непреложен, совершенно не обязательно подкреплять его суровыми мерами. Слава Богу, мы не в каменном веке.

— Что же тебя удерживает? Совесть?

— Эх, совесть! Кто сейчас о ней вспоминает? А ведь совесть веками оказывала людям неоценимые услуги! Только ей приходилось подделываться под каждую эпоху, и сегодня ее почти не узнать. Она упростилась, успокоилась, она не так навязчива и требовательна, как раньше.

— Что-то я не очень понимаю…

— Ах да, не хватает логического обоснования. На простом языке это называется приспособленчеством. Приспособленец всегда спокоен, ведь он на ты с этой жизнью. Если же он порвет с нормой, то его ждут смятение, тревога, растерянность.

— И это все?

— Какое там все! Приспособленчество — страшная сила, она куда страшнее атомной бомбы. Конечно, она везде проявляется по-разному. У приспособленчества, между прочим, тоже своя география. В других странах оно, замечу тебе, пока в зачатке и проявляется беспорядочно. Типичный пример — мода. Что касается развитых стран, то приспособленчество там давно в ходу, оно, можно сказать, висит в воздухе. А правит бал государство.

— И у нас тоже?

— В общем, да. Запрещение слова было мудрым решением правительства, а цель его — проверка соглашательской зрелости населения. Что-то вроде теста. Главное, что результат превзошел все ожидания. Запрещенное слово превратилось в настоящее табу. Теперь его днем с огнем не сыщешь. Люди сразу сообразили, что от них требуется, и никакие доносы не нужны, никакие штрафы и тюрьмы.

— Если это правда, то, как оказывается, легко сделать всех честными…

— Еще бы. Только на это уходят годы, десятилетия, века. Запретить слово — раз плюнуть, а вот отказаться от него не так просто. Куда деваться от мошенничества, подлости, сплетен, доносов?.. Люди привыкли к этому, попробуй запрети им! Приходится чем-то жертвовать. Заметь, что стихийная волна соглашательства, если вовремя ее не обуздать, как правило, влечет за собой зло, мерзость и ленивую сытость. Надо направить эту волну в другое русло. Но с ней не так легко справиться. Должно пройти время, и тогда, можешь не сомневаться, все станет на свои места.

— Ты считаешь, так лучше? Подумай, ведь будет всеобщая уравниловка, кошмарное единообразие.

— При чем здесь «лучше»? Не о том речь. В первую очередь это полезно, крайне полезно. Это на пользу обществу. Ты только подумай, ведь так называемые интересные личности, яркие, выдающиеся, — от них-то все беззакония и анархия. Это язва на теле общества. И наоборот: может, ты замечал, что у сильных наций наблюдается невероятное, почти удручающее единообразие человеческих типов?

— Насколько я понимаю, ты не хочешь говорить, что это за слово?

— Не сердись, друг мой, и не подумай, будто я тебе не доверяю, но если я произнесу это слово, мне будет не по себе.

— Неужели и ты тоже? Ты, человек возвышенный, опустился до уровня массы?..

— Да, дорогой мой, ты прав. — Джеронимо печально покачал головой. — Нужно обладать недюжинной силой, чтобы противиться влиянию среды.

— А как же высшее благо? Как же?.. Ведь ты когда-то стремился к ней, готов был на все ради нее. Что же теперь?