Шестьдесят восемь

Шайта посочувствовала и с ноткой темного предчувствия спросила: «А Жаржа ты там не видел?» — «С ним можешь прощаться!», — раздался печальный голос сверху. К Поверхности быстро спикировал и невдалеке от них сел Тишат. — «Что ты сказал?» — резко переспросила она. — «Видел я Жаржа у новой Цели, — мрачно и раздраженно ответил Тишат. — Он погиб ради нее.» «Я никогда в это не поверю!» — вскричала Шайта, отпрянула, пытаясь сдержать свой порыв, но не смогла и тогда быстро поднялась в указанном направлении.

С трудом отгоняя от себя манящий зов Цели, она искала и искала Жаржа, пренебрегая частыми прорывами и вскоре почувствовала его, великого и любимого, дерзновенного и непобежденного. Он лежал на боку, подняв длинные узелковатые ноги над Мешком. «Ах! — горько подумала Шайта и глаза ее затуманились. — Наверное это для меня он приготовил полный Мешок, для меня…» И она отдала волю чувствам… Проклятая Цель! Погубила его! Шайта видела как возникла Она, черная и страшная, круша Мир на своем пути, но бесстрастно сидела, лишь опустив крылья. Стало горячо и больно, а молнии все зажигались.

И…

* * *

…Хлоп! Раздался сухой щелчок резины о стол.

— Еще одна есть! — проговорил поручик Орлов, разглядывая на столе неподвижную черную точку. — Слышь, Михайло! Уже шестьдесят седьмая за день, а ты говоришь под Оренбургом больше было, — он поправил пустую портупею и посмотрел на сослуживца.

— Брось, Алешка!

— Ну-дак, ведь заедают же… — осторожно проговорил он, медленно поднимая руку с хлопушкой, и… бац!.. Шестьдесят восьмая!

В конце избы скрипнула дверь и вбежал разгоряченный посыльный.

— Господин поручик! Повстанцы атакуют! — пролаял он, едва дыша.

— Всех в ружье! — вскакивая, крикнул Орлов.

Посыльный выскочил, тяжело хлопнув дверью. Посыпалась штукатурка с потолка. Звякнул палаш. По скрипящим доскам пола протопали еще две пары сапог. Еще раз громыхнула дверь и снова посыпалась штукатурка. За окном раздавались крики, проскакали гигикающие драгуны, захлопали отдаленные выстрелы и жахнула пушка.

В раскрытую ставню врывались жаркие желтые лучи, а на столе, в их свету остались лежать: горстка овсяной каши и несколько темных застывших мушек.