Шестеро вышли в путь. Роман

Слушатели совершенно спокойны. Дети смотрят внимательно, но без большого интереса. К отцовским разговорам они, видно, привыкли.

По рассказам дяди, картина в уезде такая: мироеды (это слово он очень любит) во главе с Катайковым, извергом и кровопийцей, захватили все. В их руках кооперация, потому что они купили руководителей. В исполкоме они первые люди, и все им идут навстречу. У них круговая порука, через которую не пробьешься, заговор против всех бедняков, против самой советской власти.

- Точат, точат стропила! - гремит дядя. - Подтачивают столбы острыми зубками! Гляди только, чтоб на них не рухнула крыша. Терпит, терпит народ, да и встанет, пойдет на обидчиков!

О чем, собственно, говорит дядя, понять трудно. С какого-то богатея сняли налоги и незаконно обложили каких-то бедняков. Какие-то землемеры кого-то обмерили и кому-то прирезали лишнее. Вспомнив о каждом таком случае, дядя впадает в ярость, и, кроме проклятий и угроз, ничего нельзя разобрать.

- Гремлю на всех собраниях, - говорит дядя, - обличаю неправду. Заметки в стенных газетах печатаю разоблачительного содержания. Семь заметок в губернской газете помещено было, и на двенадцать мне в почтовом ящике пропечатали ответ, что, мол, указано разобраться на месте. Подписываюсь «Оса», «Жало», «Лапоть», «Зоркий», «Око» и еще кое-как. Всеми манерами обличаю неправду, да разве услышат мой голос, когда кругом всё купленные дружки! На тысяче столбов неправда стоит. Ничего, все перерубим!

Он берет холодную картофелину, сваренную в мундире, переламывает ее и окунает в соль.

- Ты ешь, угощайся, - говорит он приветливо и кладет картофелину назад.

Он, наверное, голоден. Но ему интереснее говорить про неправду новому человеку, который еще не знает о ней. Другим он много раз говорил, они уже не хотят слушать.

- Мне есть не хочется, - говорю я. - Я на пароходе позавтракал.

Не то что дядя верит или не верит мне, он просто пропускает мои слова мимо ушей. Ему важно одно - обличить неправду.

А вот глаза моей тетки меня смущают. Она смотрит на меня прямо и спокойно, но я чувствую, что она все понимает. А мне сейчас кажется, что всю жизнь больше всего я любил картошку, и именно холодную, сваренную в кожуре, и именно с такою вот темной крупной солью.

- Грянет, грянет гром! - говорит дядя. - Увидят они, как народ обижать, раскаются, да поздно будет…

Меня удивляет, что дядя ни слова не говорит о себе. Ведь, наверное, его обидели больше других: достаточно взглянуть на щели в полу, на четыре картофелины, на его худые, трясущиеся руки.

Я спрашиваю его:

- А вас, дядя, тоже обижали?

И, к моему удивлению, он отвечает очень спокойно:

- Меня обижали за дело. Я с ними воюю. Для меня их обида - почет. Вот видишь - отовсюду повыгоняли. Месяц поработаю, пригляжусь и начинаю правду рубить. Сперва на собрании выступлю, а там, глядишь, «Оса» в стенной газете поместила заметку, а там «Зоркий», «Око», «Жало», а там некто «Лапоть» в губернскую газету про неправильные действия написал. Революцию, мол, для чего делали? Царя и помещиков, прихвостней его, для чего сбрасывали? Чтоб крестьянину хорошо жилось, чтоб его не экс… эксплуатировали. А они правды не любят, боятся. Вот и гонят меня отовсюду…

- Подождите, дядя. Вы же фамилию свою не подписываете? То «Зоркий», то «Жало»… Откуда же они знают, что это вы?

- А я им сам говорю, что это я написал. - Дядя радостно улыбается, будто здорово насолил своим злодеям. - Пускай знают. А как же! Я этим горд. Про меня кого хочешь в уезде спроси - любой скажет: «Беспокойный человек Николаев». И буду беспокойным! Народной правды добьюсь, которую деды нам завещали. Добьюсь, хоть сам с голоду умру и дети умрут!

Я посмотрел на детей. Они сидели молча, спокойно, видимо совершенно готовые к ужасной участи, их ожидавшей.

- Ты бы, Коля, - вмешалась вдруг жена, - спросил бы племянника, надолго ли к нам, по делу или так просто.

Я представил себе, как она волновалась все время. Я поспешил ее успокоить.

- Дружок у меня тут есть один, - сказал я. - Пригласил погостить, ну я и подумал: заодно и вас повидаю.

- Дружок? - насторожился дядя. - А кто такой? Я, верно, знаю. Я тут всякого человека знаю.

- Леша Иванов, - сказал я наудачу.

- А где живет?

- Тут у реки. Я улицу не запомнил. Он меня на пристани встретил.

- Алексей Иванов? - задумался дядя. - По отчеству как? Не помнишь?

- Не помню.

- Есть Алексей Иванов, продавец в кооперативе. Вор… Да нет, тот, пожалуй, не годится тебе в дружки. Есть еще Алексей Иванов - сторож на крупорушке. Купленный старик. Сапожник есть Алексей Иванов. Хороший человек. Беднота. А больше не помню.

- Ты, Коля, расскажи племяннику про Малокрошечного, - вмешалась жена.

Она хотела меня выручить. Она хорошо знала своего мужа. Глаза его загорелись с новой силой.