Шестеро вышли в путь. Роман

- Не в этом дело! - заволновался Сема. - Пока мы тут спорим, будут при социализме блохи или не будет блох, Прохватаев, понимаешь, на социалистических лошадях к Катайкову ездит пьянствовать! Раньше пристав ездил, а теперь Прохватаев. По-моему, один черт. А мы ерундой занимаемся.

Харбов возмутился.

- Ну это, знаешь, Сила… - сказал он, не находя слов. - Это знаешь что такое? Председателя горсовета с приставом сравнивать! Ты думай, что говоришь.

- А я не хочу думать! - заорал Силкин. Его всего даже трясло, он всегда впадал в истерику, когда речь заходила о Прохватаеве. - Он, понимаешь, мерзавец, со мной не здоровается! Я для него тля, букашка, а он генерал. Так я тебе другое скажу: мне лучше пристава подавай. Я с ним бороться буду, революцию устрою.

- При капитализме сволочь должна быть и есть, а в Советском Союзе я ее терпеть не желаю.

- Ладно, - сказал Девятин, - успокойся, Сила. Не в Прохватаеве дело. А то, что зря время проходит, - это правда. Другие гражданскую войну воевали, революцию делали.

- Катайков зачем? - сказал очень спокойно Тикачев. - Ну вот был в Пудоже Базегский, миллионер. Ладно. Сделали революцию. Люди жизнь отдавали, добились своего. Победили. Нет Базегского. Так Катайков есть! И все чин по чину: беднота пропадает, в долгах запуталась, он над ними жирует, холуи вокруг него» Вместо пристава - Прохватаев, вместо Базегского - Катайков. И чуть кто слово скажет - сразу на него: бузотер! Ну я вот не бузотер. Ты меня знаешь. Так вот я спрашиваю: почему это?

- Политики ты не понимаешь! - крикнул Харбов.

- Верно, не понимаю. - Тикачев говорил совсем тихо. - Да революцию-то не политики делали, а рабочие. Так вот я, рабочий, тебя спрашиваю: как быть? Команды ждать? Хорошо. Жду. Да когда ж она будет, эта команда? Думаешь, я один так считаю? Спроси кого хочешь. Ребят спроси. Вот пусть Вася скажет, правду я говорю или нет.

Мисаилов молчал. Он как оборвал песню, так и не сказал больше ни слова. Он пробовал струны гитары, наклонял ухо, прислушивался, подкручивал колки и опять слушал то одну струну, то другую, как будто они ему говорили на ухо очень большие секреты. Вот он подкрутил один колок, и тонким голосом заговорила самая высокая струна, и он наклонил к ней ухо и пальцем трогал ее, и она говорила, говорила, без конца повторяла одно и то же, что-то наговаривала Мисаилову такое грустное, что слушать было нельзя. И вдруг Мисаилов пальцем прижал струну, и она замолчала на полуслове. Он смотрел на дверь. Повернулись и мы все. В дверях стоял Моденов, маленький, сухонький; несмотря на лето, в теплой шапке, в глубоких ботах.

- Молодежь спорит? - сказал он. - Дело хорошее. А я проходил мимо, решил поглядеть, чем мои помощники занимаются.

Мы все вскочили, стали наперебой предлагать ему сесть, выпить чаю.

- Нет, - сказал старик, - чаю я не хочу, а посидеть, если не возражаете, посижу минутку. Не знаю, как у вас, а у меня бывают тоскливые вечера. Живешь, возишься, с удовольствием даже живешь и вдруг взглянешь как-нибудь на закат - на меня закаты особенно действуют - и такая тоска! У вас небось этого не бывает, вы молодые.

- Нет, - спокойно сказал Мисаилов, - у нас никогда не бывает. Мы даже не знаем, что такое тоска.

- Вы правы, - согласился старик. - Я сказал глупость. Так о чем же вы спорите, молодые пудожане?

- Да так, - сказал Харбов, - вообще.

- Я немного слышал, - сказал Моденов. - Невольно. Вы так увлеклись…

Мы молчали.

Хорошо, что спорят в Пудоже, - продолжал старик. - Прежде не спорили. У нас ведь любопытный уезд. Даже новости у нас были всегда особенные. Самая большая новость была в девятьсот первом году. Тогда иеромонах Громцов утонул в грязи. И не то чтоб в болоте где-нибудь, а на дороге, днем, в самой обыкновенной дорожной грязи. Иеромонах был так пьян, что выпал из экипажа, а кучер был так пьян, что не заметил и поехал дальше. И, представьте, упал иеромонах прямо в грязь лицом и задохнулся. Полгода город обсуждал. В клубе было огромное оживление. Да, молодые люди, интересная вещь - уездная Россия.

- А нет книжки про Пудож? - спросил Сила. - Я бы прочитал.

- Книжки нет, - ответил Андрей Аполлинариевич. - А жаль! Вы знаете, чем интересен наш город? Тем, что в нем ничего интересного никогда не случалось. Редкий город в этом смысле. У других есть церковь старинная, какое-нибудь здание, какой-нибудь известный человек вырос. А у нас ничего. Не повезло. Подумайте только, город стоит шестьсот лет! В 1391 году, при Василии Темном, уже стоял. Дмитрий Шемяка здесь прятался. Новгородские повольники ходили на нас войной. И хоть бы один камень рассказал об этом! Хоть бы развалины были какие-нибудь! Ничего! Те же дикость и глушь. Чем знаменит уезд? Вот лен-корелку выращивали. Дипломы даже получали в Париже и Лондоне на всемирных выставках. Так и то бросили. И почему бросили, неизвестно.

- Ну как это может быть, Андрей Аполлинариевич! - сказал Харбов. - Чем-то ведь жили люди…