Шестеро вышли в путь. Роман

Один за другим из каюты на палубу вылезали участники вчерашнего пьянства. Мрачные были у них лица. Видно, хмель выходил тяжело. Щуря глаза, они оглядывались, и по лицам было видно, какой у них омерзительный вкус во рту, и как у них болит голова, и как им не мил белый свет.

Савкин лежал на палубе и стонал. Наверное, вспоминались ему всё новые ужасные подробности того, что могло бы быть, и того, что теперь ему предстояло.

- Пропился? - спросил, подняв голову, пассажир.

Мужики молчали, потом один, немолодой, с редкой коротенькой бородкой, сказал очень спокойно:

- Кто его знает, пропился ли, потерял ли, украли ли… Факт налицо. В кармане пусто.

А остальные мужики будто его не слышали. Я понимал их. Им было стыдно, что они позволили своему, такому же, как они, пропить все до копейки. И стыдно им было, что пили они на его счет, и радовались они тому, что их-то рубли аккуратно лежат в мешочках. И за свою радость им было тоже стыдно.

Потом поднялся на палубу бодрый, свежий Катайков. Он огляделся, громко отхаркнул и сплюнул прямо на палубу.

- Ишь, молоко какое, - сказал он, как будто рядом с ним стоял собеседник, и пошел к борту, уверенно шагая через пассажиров, не смущаясь, если и наступал кому-нибудь на ногу, если кого-нибудь задевал сапогом.

Я решил ему все сказать. Искаженное лицо Савкина стояло перед моими глазами. Я представлял себе, с каким небрежным презрением Катайков выслушает меня, как уверенно и резко ответит. Я предчувствовал, что буду говорить сбивчиво и бестолково. И все-таки я решил ему все сказать.

Он стоял, держась руками за борт, и с удовольствием вдыхал свежий северный воздух. Я стал пробираться к нему, осторожно обходя пассажиров, боясь задеть кого-нибудь, на кого-нибудь наступить.

Палуба просыпалась. Опять были разложены на тряпочках куски сала, буханки хлеба, круги дешевой колбасы. Велись спокойные дорожные разговоры. Кто-то уже принес кипятку из бака и наливал чай в большие железные кружки. Волнуясь, я подходил к Катайкову. Но прежде меня с другого боку к нему подошел худой, долговязый мужик. Это был тот, кого я вчера отметил как особенного.

Он и Катайков стояли спиной к палубе. Они не видели меня, а я был так близко, что слышал их разговор.

- Я ведь к вам, гражданин Катайков, - сказал особенный, обходя вступительные фразы и представления.

Он сказал это, не глядя на Катайкова, не повернув к нему головы. Он смотрел прямо в туман. Так же, не повернув головы, ответил ему Катайков.

- Плохо мужицкую повадку знаете, господин, - сказал он. - Без труда вас приметил и понял, что это вы. Надо бы по-другому одеться.

- И другие, думаете, приметили? - спросил особенный.

- Мудрено не приметить, - сказал Катайков. - Да вы не волнуйтесь, нынче пуд хлеба купить и то тайна требуется. Мало ли по каким торговым делам человек едет, скрываясь.

- Так как же будет? - спросил, помолчав, особенный.

- День на пристани просидите, - сказал Катайков. - Там народу всякого много, а как смеркнется - пойдете. До города двенадцать верст вам пройти. Немного не доходя будет деревянный мост, там вас мой человек встретит. Спросит, куда, мол, идете, и вы скажете, что ко мне.

Особенный ничего не ответил, не кивнул головой; он посмотрел еще в белый туман, а потом отошел от борта и не торопясь зашагал по палубе, выглядывая свободное место, где бы присесть. И Катайков стоял неподвижно, глядя в туман, как будто никто не подходил к нему, как будто ни с кем он не разговаривал.

- Зачем вы разорили человека, гражданин Катайков? - сказал я. - Вон он лежит, страдает… Дети ведь, наверное…

Я говорил сбивчиво и слишком взволнованно. Следовало быть спокойнее.

Катайков повернулся и долго молча смотрел на меня.

- Откуда едешь, молодой человек? - спросил он наконец очень обыкновенным тоном, как будто ничего особенного я ему не сказал, как будто просто он начинает разговор от скуки со случайным попутчиком.

И это сразу сбило меня.

- Из Пскова, - ответил я. И в том, что я ответил, уже была покорность. Из обвинителя я стал мальчишкой, которого старший расспрашивает от скуки.

- По делу или к родным? - спросил Катайков.

- На работу надеюсь устроиться, - покорно ответил я, мучаясь и проклиная себя.

Катайков кивнул головой:

- Так, так. Насчет этого в Пудоже плохо. Приходи, впрочем, ко мне. Устрою. А почему именно в Пудож? Родные есть, что ли?

- Николаев, Николай Николаевич, дядя, - сказал я, сгорая от стыда.

Катайков опять кивнул головой:

- Вряд ли что выйдет. Бедный человек и бестолковый. - Он помолчал.

Молчал и я, не зная, что сказать.

- А насчет этого, что ты говорил, - насчет Савкина, так я тебе вот что скажу: тля он. А Тлю жалеть нечего. А который человек настоящий, тот сам подымется. Тому тоже помогать нечего… - Катайков подумал, и вдруг улыбка чуть тронула углы его губ. - Впрочем, поди-ка позови этого Савкина и сам приходи - послушаешь, о чем мы с ним поговорим.

Я молча кивнул головой. Савкин по-прежнему лежал лицом вниз, держась руками за голову. Я потряс его за плечо.

- Вставайте, - сказал я. - Катайков вас зовет.