Шестеро вышли в путь

— Не надо, Ионыч. Что его грабить! У него, может, из-за этого стакана вся семья голодать будет.

— Это у меня, у меня?.. — заволновался Савкин. Руки его дрожали. — Ты, Тимофей Семенович, так не говори... Сколько бутылка стоит? Давай бутылку.

Прыгающей рукой он полез под рубаху, вытащил грязный тряпичный мешочек, висевший на шнурке, и раздергивал его, и тащил тощую пачку рублевок.

— Давай бутылку, буфетчик! — сказал он. — Имею право за свои деньги сделать в буфете заказ.

— Давать? — спросил, ухмыляясь, Ионыч.

— Отчего же... — Катайков чуть заметно пожал плечами. — Человек на свои заработанные хочет людей угостить. Он крестьянин, хозяин. Он в своем праве.

Я понимал, что они в заговоре, эти двое: Катайков и Ионыч, что они играют, как кошка мышкой, маленьким мужичонкой Савкиным. Меня удивляло, что Савкин не понимает этого.

— Сколько? — спросил Савкин. — Рубль, два?

— Руп шесть гривен, — ответил Ионыч.

Савкин протянул ему два рубля.

— Сдачи не надо, — кинул он задыхающимся голосом, взял бутылку, подошел к Катайкову и сказал: — Пожалуйста, господин Катайков, угощайся.

— Ну, что ты, Савкин! — добродушно сказал Катайков. — Зачем это? Жена рассердится, дети заплачут. Верни бутылку... Отдай ему деньги, Ионыч.

— Ты меня не тревожь, Тимофей Семенович! — волновался Савкин. — Я имею право гулять на свои заработанные... Ионыч, еще бутылку!

— Не дам! — решительно сказал Ионыч. — Пропьешь, а с меня спросят: зачем бедняков спаиваешь.

Они играли одну игру — эти двое: Катайков и Ионыч. Они не сговаривались, не переглядывались, они и так понимали друг друга. Игра шла, как по-писаному, проигрыша быть не могло.

— Не смеешь! — повторял Савкин. — Я в своем праве, буфет для всех граждан.

Ионыч пожал плечами и достал вторую бутылку.

— Не могу отказывать, Тимофей Семенович, — сказал он Катайкову, как бы извиняясь.

— Ну что ж, — ответил Катайков. — Только ты кому ж эти две бутылки ставишь? Если мне одному — так много, а всем — маловато.

— Всем! — волновался Савкин. — Денег? Пожалуйста, сколько надо...

— Эх, веселье пойдет! — радостно сказал маленький человечек в шляпе и, рванув гармонь, с наслаждением проиграл несколько тактов.

У него было действительно счастливое лицо. Ему казалось, что собрались хорошие, веселые люди, будут сейчас выпивать, закусывать. Все так хорошо, прилично, песни споют, спляшут. Я только сейчас заметил, какое у него было необыкновенно глупое лицо. Это был настоящий дурак, из тех, которых называют круглыми.

Я огляделся. Не может быть, думал я, чтобы все эти люди, сидящие на лавках, не вмешались, не завернули бы обратно в тряпочку эти несчастные савкинские рубли. Ведь и они, как он, полгода работали на сезонке, жили в бараке, копили копейку, чтоб привезти домой денег, обеспечить хлебом семью, купить корову или подправить дом. Ведь они же всё понимают, если все понял и я, посторонний человек, мальчишка. Я оглядел их. Они спокойно сидели на лавках, не глядя на Савкина, отводя глаза от буфета. Им было неловко, они стыдились того, что не вмешиваются. Они, конечно, всё понимали. Им было жалко Савкина, но Катайкова они боялись гораздо сильнее. И было еще одно — самое главное и самое нехорошее: им просто хотелось выпить на чужой счет, все равно на чей — Катайкова или Савкина. Очень редко их угощали. Так редко, что глупо было отказываться, раз подошел такой случай.

Я вышел из каюты и поднялся на палубу. Светлая ночь стояла над озером. Мгла сгустилась в туман. Даже нос парохода виделся мне сквозь дымку. Пассажиры спали, завернувшись в тулупы, укрывшись платками, спали неспокойным, тяжелым сном. Матрос прошел, шагая через спящих, к колоколу, который висел на носу. Он отвязал веревку и дернул ее. Колокол зазвучал монотонно и в то же время тревожно. Мы шли в тумане. Мы извещали встречных, что мы идем. Пусть они посторонятся. А туман густел. Клубы его наплывали на нас. Уже и вода за бортом не была видна. Мы словно плыли по облаку.

Над озером звенел колокол. Он звенел протяжно, горестно, а туман скрывал мощные пароходы, готовые нас потопить, поднявшиеся из воды скалы, мели, камни, опасности, бедствия, катастрофы. Все это скрывал туман. Все это предчувствовал колокол.

Сколько я простоял на палубе — полчаса или час? Не знаю. Но вот сквозь монотонный звон до меня донесся из каюты еле слышный рев многих голосов и чуть различимый визг гармошки. Я должен был узнать, что происходит внизу. Я снова пошел в каюту.