Шестидесятники

Как любили непогоду
стихотворцы старины!
В дождь и снег, в большую воду
были просто влюблены.

Дождь с упорством аккуратным

монотонит не спеша,
под подъездом под парадным
мокнет ржавая душа.

А пурга такая, Спасе,

что воистину простор
то ли бесу, то ли массе,
то ли выстрелу в упор.

Стихотворцы, как вы правы

в этой сумрачной любви!
В дождь ансамбли величавы,
схожи граждане с людьми.

Дождь пройдет — и загуляет

 равнодушный каннибал,
что дышать мне позволяет,
мне за тихость ставит балл…

На окно аппаратуру

ставит добрый людоед.
Веселят его натуру
водка, музыка и свет.

Солнцем сладко припеченный,

он глядит из шалаша,
визгом Аллы Пугачевой
мысли смертников глуша.

«Простодушный плач», стихи памяти кота, выбрасывали из книжки тоже. «Советский кот умереть не может», — говорила она. Стихи эти — из самых у нее пронзительных, доводящих до слез. Тот свет представляется ей в этих стихах как некое джунглево-звериное, мауглиное, счастливое царство (она всерьез верила, что в нее переселилась душа Киплинга: он умер ровно за девять месяцев до ее рождения, писал, как и она, баллады и прозу, любил котов…).

Там для сфинксов есть загоны,
Есть вольеры для орлов,
Есть пруды, где спят драконы
В семь и более голов.
Неужели там не будет
Места рыжему коту?
Бог воздать ему рассудит
За болезнь и маяту.
Даст пригрева, пропитанья,
Шкурку новую пошьет,
Для спортивного хватанья
Тень мышиную пришлет…
Там, усвоив эту байку,
Кот воссядет, как мудрец,
Терпеливо ждать хозяйку —
И дождется наконец.
Если ж я не встречу тамо
Рыжей ласки и ума —
Так тот свет, замечу прямо,
Никакой не свет, а тьма!

Она была противопоставлена современной ей петербургской поэзии — не только тем, что предпочитала короткую строку, не только тем, что культурные реалии в ее стихах подаются впроброс, ненавязчиво и уж никак не доминируют (ибо это ее среда, она коренная ленинградка — что ж ей педалировать то, что с детства стало естественно, как воздух?). Ее поэзия жарка и непосредственна при всем формальном совершенстве и чеканности, при всей органике речи. И этот жар — бесстрашие жить на всю катушку, думать и чувствовать quantum satis, когда все отделываются полужизнью и получувством, — и был ее способом существования и сочинительства. Знала, как надо, но жила и действовала по полной программе — не сообразуясь со скудостью окружающих времен.

Нонна Слепакова умерла 12 августа 1998 года.

До последнего дня она работала.

Ее провожал почти весь литературный Петербург, во всяком случае, вся ее генерация, и много в том числе мужчин, в разное время любивших ее. «Молодая, красивая женщина», — в крайнем изумлении говорил один из них. Она действительно до конца жизни была молодая и красивая женщина — сбылись ее стихи об Ахматовой, где старуха на ее похоронах спрашивает: «Сколько ей было?»

Я ответила: семьдесят шесть.
И она, машинально рыдая,
Прошептала: «Еще молодая!»
Я подумала: так ведь и есть.

Труднее всего избавиться от пресловутого ожидания «смешка за левым плечом», от попытки взглянуть на Слепакову, ее жизнь и тексты чужим и недоброжелательным взглядом. Я не задаюсь вопросом, откуда у нее было столько недоброжелателей, потому что это понятно: слишком многих она отменяла своим существованием, и потом — слишком хорошо она себя вела, несмотря на талант, которым многое оправдывают и на который предпочитают списывать любые грешки. Слепакова по самому строгому счету не совершила в жизни и литературе ни одной гадости, ни в чем не пошла поперек себя, а это на вкус людей мелких и мстительных совершенно непростительно. Кроме всего прочего, она была в литературе убежденной одиночкой и нравилась только таким же одиночкам, вроде Слуцкого, с удивлением и радостью сказавшего о первых ее стихах: «Ничего антисоветского не вижу, ничего советского тоже».