Шестёрки-семёрки (сборник)

В промежутки между прибытиями пароходов город спал и пил ром. Он пробуждался только тогда, когда надо было грузить бананы. Это похоже было на человека, который проспал обед и просыпаете только к дессерту

Когда мы с Ливерпулем так опустились, что американский консул не хотел с нами даже разговаривать, мы поняли, что сели на мель.

Столовались мы у лэди с табачным цветом кожи, по имени Чйка, которая содержала распивочную рома и ресторан для мужчин и женщин на улице под названием «Сорока Семи Неутешных Святых». Когда наш кредит истощился, Ливерпуль, у которого желудок пересилил чувства «noblesse oblige»[20], женился на Чике.

Это обеспечило нам рис и жареные бананы на месяц.

Затем Чика однажды утром с печальным и серьезным видом тузила Ливерпуля в течение пятнадцати минут кастрюлей, сохранившейся с каменного века. И тогда мы поняли, что нам делать здесь больше нечего.

В тот же вечер мы заключили контракт с доном Хаиме Мак-Спиноза местным авантюристом-плантатором, человеком смешанного происхождения — на работу на его консервном заводе в девяти милях от города.

Нам пришлось поступить так, чтобы не быть обреченными на морскую воду и неравные дозы пищи и сна.

Говоря о Сэме Ливерпуле, я не браню и не обвиняю больше, чем я сделал бы это в его присутствии. Но, по моему мнению, когда англичанин опускается так низко, что дальше итти некуда, ему надо так изворачиваться, чтобы подонки других наций не выбрасывали на него балласта из своих шаров. Это мое личное мнение, как прирожденного американца.

Между мной и Ливерпулем было много общего.

У нас у обоих не было приличной одежды и никаких способов или средств к существованию.

И, как говорит поговорка, «нищета любит общество соучастников».

Наша работа на плантации старого Мак-Спиноза заключалась в рубке банановых ветвей и нагрузке кистей фруктов на спины лошадей. После нас туземец, одетый в пояс из кожи аллигатора и пару холщевых штанов, отвозил этот груз на берег и складывал его там.

Были ли вы когда-нибудь в банановой роще? В ней тоскливо, как в пивной утром. В ней можно затеряться, как за сценой какого-нибудь ярмарочного балагана. Вы не видите неба из-за густой листвы над вами. Земля по колено усыпана гниющей листвой, и вокруг стоит такая тишина, что вы можете, кажется, услышать, как ветки вырастают заново после того, как вы их срубили.

По ночам мы с Ливерпулем ютились в хижинах из травы, на краю лагуны, вместе с целым стадом краснокожих, желтых и черных служащих дона Хаиме. Мы лежали до рассвета, сражаясь с москитами и прислушиваясь к крику обезьян и к ворчанию и плеску аллигаторов в лагуне. Засыпали мы на самые короткие промежутки времени.

Скоро мы потеряли всякое представление о том, какое стоит время года. Там почти около восьмидесяти градусов в декабре и в июне, по пятницам и в полночь, и в день выборов, и во всякое другое любое время. Иногда идет больше дождя, иногда меньше, — вот единственная разница, которую можно заметить.

Человек живет там, не замечая бега времени, пока вдруг не явится к нему гробовщик — и как раз тогда, когда он начинает подумывать, как бы это бросить беспутство и начать делать сбережения, чтобы купить себе землю.

Не знаю, сколько времени мы работали у дона Хаиме. Знаю только, что прошло два или три дождливых периода, восемь или десять стрижек волос, и что сносились три пары парусиновых штанов. Все заработанные деньги уходили на ром и табак, но мы были сыты, — а это что-нибудь да значит!

Вдруг как-то мы с Ливерпулем находим, что хирургическая работа в банановой роще набила нам оскомину. Это чувство часто охватывает белых в разных этих латинских и географических краях, Мы хотели снова слышать обращение к нам на порядочном языке. Захотели увидеть дым парохода и прочесть в старом номере газеты объявление о продаже и покупке движимых имуществ и рекламы магазинов готового платья.

Даже Соледад вдруг показался нам центром цивилизации. И вот, как-то вечером, мы показали нос фруктовой плантации дона Хаиме и отряхнули с ног его травяные оковы.

До Соледада было всего двенадцать миль, но нам с Ливерпулем пришлось итти туда два дня. Почти все время путь шел банановой рощей, и мы несколько раз сбивались с дороги. Это было все равно, что разыскивать в пальмовом зале нью-йоркского отеля человека по имени Смит.

Как только мы увидели сквозь деревья дома Соледада, во мне поднялось неприязненное чувство к Ливерпулю Сэму. Пока нас было двое белых против пестрых чужаков на банановой плантации, я выносил его, но теперь, когда явилась надежда обменяться даже ругательными словами с каким-нибудь американским гражданином, я поставил его на место. И хорош же он был с его красным от рома носом, рыжими баками и ногами, как у слона в кожаных сандалиях на ремешках! Я, вероятно, выглядел так же.

— Мне кажется, — сказал я, — что Великобритании следовало бы держать дома таких опухших от пьянства, презренных, непристойных грязнуль, как ты! И нечего ей посылать их сюда развращать и марать чужие страны. Мы уже раз выставили вас из Америки. Нам следовало бы сделать это опять.