Шестнадцать зажженных свечей

Еще несколько шагов, и свидание оборвется.

Костя проходил мимо своих преследователей.

Смолкли голоса, перестала бренчать гитара.

— Господа! — глумясь, сказал Муха. — Прошу любить и жаловать. Великий скрипач Константин Пчелкин собственной персоной!

— Интеллигент вшивый! — крикнул кто-то.

— Шпрот занюханный! — добавил Дуля.

Все засмеялись. Не смеялась только Лена.

— Маэстро, — сказал Муха — Не поднести ли вашу скрипочку?

Еще три шага, и он перестанет видеть Лену…

И вдруг!

Нежно, волшебно, немного капризно прозвучал ее голос:

— Оставьте вы его в покое! Хорошенький мальчик.

Они смотрели друг на друга. Лена улыбнулась ему.

Стало тихо под старой липой. Невыносимо тихо…

— Смотрите! — разрушил тишину Муха, и в голосе его прозвучало удивление. — Да тут, кажется, чуйства! — Он встал с ящика. — Ты это, Леночка, брось. Или меня разлюбила? — Муха внезапно притянул Лену к себе за плечи. — Демонстрирую поцелуй!

— Отстань! Отстань! Ненормальный! — закричала Лена, вырываясь из рук Мухи.

Но Муха не выпускал ее.

— Давай, Муха! Давай! — азартно кричали вокруг.

А Костя стоял столбом, пораженный всем, что видит.

Неожиданно Муха вскрикнул: Лена укусила его за руку.

— Ну, шизанутая! — Муха замахнулся, но не успел ударить.

Словно яркий свет на мгновение вспыхнул перед Костей.

— Не смей! Не смей! — Костя повис на руке Мухи. — Женщин… Женщин не бьют.

И опять стало тихо под старой липой.

— Значит, женщин не бьют… — повторил в этой взрывоопасной тишине Муха. — Пожалуй, ты прав. Зато бьют таких, как ты, заморышей!

И от сильного удара в челюсть Костя отлетел на несколько шагов.

Упали сумка с учебниками и скрипка. Костя почувствовал во рту соленый вкус крови. Темная струйка поползла из уголка рта, и Костя ее судорожно слизнул.

Несколько мгновений Костя с недоумением смотрел на Муху…

Потом, задохнувшись, ослепнув от ненависти, бросился на противника и налетел на второй удар, более сильный. Костя упал, но тут же вскочил. Его окружили. Со всех сторон посыпались удары. Костя, нагнув голову, закрывал лицо, нелепо, неумело отбиваясь обеими руками. Он не чувствовал боли, только звон стоял в его голове, и в этом звоне вспыхивали короткие молнии. Отодвинулись все звуки двора, мальчику показалось, что он глохнет. Но в этой все надвигающейся глухоте он успел услышать отчаянный голос Лены:

— Перестаньте! Перестаньте!..

И тут же кто-то пронзительно крикнул:

— Атас!..

Костя услышал топот ног. На одно мгновение перестал понимать, где он и что с ним, потом почувствовал спиной влажность ствола липы.

— Хулиганье проклятое! Шпана!..

Перед Костей стояла пожилая женщина, протягивала ему сумку с учебниками и скрипку.

— Сынок, может, тебя домой отвести?

— Нет, нет! — поспешно сказал Костя. — Я сам. Спасибо.

Он в странном розоватом тумане побрел к своему подъезду, и все, что сейчас с ним произошло, казалось ему невозможным, нереальным, будто было не с ним. И вообще не могло быть.

Но тут его пронзила мысль: «Она видела, как меня били! Каким я был жалким!»

Сами собой сжались кулаки, ярость наполнила все его существо: «Я отомщу, отомщу! Лена, я отомщу…»

Он зачем-то остановился у щита для объявлений и внимательно, медленно перечитал: «28 мая в красном уголке состоится товарищеский суд над гражданкой Савохиной О. П., которая недостойным поведением…»

Внизу фломастером было приписано: «Бедное, бедное Эфирное Создание!» — и нарисована потешная рожа, видно, это создание изображающая.

И приписка и рожа показались вдруг Косте невероятно смешными, и он засмеялся. Смех острой, обжигающей болью отозвался в голове и во всем теле. Но остановиться Костя не мог — так и вошел в подъезд, прыская судорожным смехом.

Глава третья

Явление Дон Кихота

Родители Кости, Лариса Петровна и Виталий Захарович, сидели перед телевизором и оба делали вид, что смотрят документальный фильм о событиях в Африке. Было пять минут девятого. Костя задерживался на четверть часа. Любовь к Лене, все, что с ним происходит, Костя хранил в тайне от отца и матери. Лишь своим друзьям, Эдику и Кириллу, поведал он о Лене и теперь раскаивался в этом: его не поняли. Ирония, шуточки. «Вы, сэр, из девятнадцатого века, — сказал Кирилл. — В наше бурное время отношения полов просты, как мычание».

Но родители догадывались. Они с тревогой наблюдали заметную перемену в сыне за последние месяцы: Костя стал нервным, легко ранимым, вспыльчивым и неожиданно, непривычно чутким; на Восьмое марта принес матери большой букет мимозы, сказав: «Мамочка, ты у нас с папой самая замечательная женщина», — и Лариса Петровна расплакалась; стол его был завален томиками стихов, родители слышали, как он ночами ходит по своей комнате.

— В его жизни, — сказал как-то Виталий Захарович, — произошло нечто огромное.

— Что именно? — спросила Лариса Петровна.

— Я думаю, он полюбил.

— Боже мой! Какая любовь? В пятнадцать лет!

— В шестнадцать, — поправил Виталий Захарович.