Шестое октября

В то же время известная спокойная грубость предохраняла его от нервных потрясений или извращений инстинкта. Если он и предавался порокам отрочества, то умеренно, и главным образом из любознательности, чтобы не оставаться в неведении относительно вопросов, которые его товарищи обсуждали между собою каждый день. Но на этом он не построил какого-либо внутреннего мира. И если за отсутствием преждевременных импульсов он еще не стал слишком предприимчив по отношению к женщинам, то не страдал также чрезмерной застенчивостью. Взрослые женщины, правда, внушали ему робость, но по причинам чисто социального порядка. В частности, он боялся при сближении с ними обнаружить свое невежество в искусстве любви и опуститься в их глазах, несмотря на свой рост, на детскую ступень. Но по отношению к девушкам и девочкам, своим ровесницам, ему незнаком был тот кризис почтительного страха, который внезапно постигает столько подростков и преодолеть который не удается ни разуму, ни бурному желанию. Он без затруднений и даже безотчетно для себя перешел из того возраста, когда дергают девушку за косу, в тот, когда ее хватают за талию в коридоре.

Вот почему в его представлениях проблема утраты целомудрия не приняла того тревожного и почти трагического характера, какой она имеет для многих других. Думал он о ней довольно часто, но без нетерпения и без опасений. Это произойдет само собой в должное время. На несколько месяцев раньше или позже — это не важно. Надо было только довериться обычной игре обстоятельств. Впрочем, условия беседы или требования личного престижа часто побуждали его в обществе делать вид, будто событие уже совершилось. А если какой-нибудь товарищ, еще целомудренный, интересовался подробностями, то Вазэм, при своем воображении, не затруднялся их сочинить.

С какого рода женщиной потеряет он это целомудрие, время которого так или иначе близилось к концу? Это ему было не слишком ясно. В отношений взрослых женщин, помимо боязни показаться смешным, его стесняло и то, что он так мало знал их категории, их нравы, их отличительные реакции, их различные образы поведения. В них он разбирался еще меньше, чем в мужчинах. Не только распознавать их возраст он не умел, но и не сводил к одному только возрасту ни одну из классификаций, которые к ним применял. Например, он различал «бабенок», «баб» и «бабок». Но в различии между «бабенками» и «бабами» возраст не участвовал. Женщину пятидесяти лет, только бы она была кокетлива, хорошо одета, имела кожу известного оттенка, известное выражение глаз, известный запах — он относил не обинуясь к «бабенкам»; а швейцариха двадцати пяти лет с улицы Гут д'Ор, которая подметала в сенях непричесанная, незастегнутая, в запыленном платье, со сквозившими во взгляде мыслями о хозяйстве и супружеских ссорах заносилась безоговорочно в категорию «баб». И не потому, что его обольщали преимущества, которыми наделяет женщину известный социальный класс и богатство. Он не колебался назвать «бабой» иную зажиточную женщину или коммерсантку, пусть бы даже ей было далеко до сорока лет; а одна прачка на улице Рошешуар, не очень молодая и даже не очень опрятная, — прическа у нее была в беспорядке, белая блузка ее — не девственной белизны, — казалась ему в высшей степени «бабёнкой». В общем, «бабенками» он называл женщин, представлявших для него некоторый минимум привлекательности и в состав этой привлекательности могло входить всего понемногу: красота, молодость, чисто сексуальное обаяние, чистота, хороший запах, изящество манер и одежды.