Шестой этаж

Важно было найти правильный тон для такого рода выступлений. Мы поня­ли, что вовсе не всегда надо высмеивать, клеймить, изобличать в невежестве и дурном вкусе авторов таких писем. Гораздо чаще надо вежливо, уважитель­но разъяснять ошибочность их взглядов. И доходит лучше, и проходит легче. И потому, что мы нащупали правильный тон, публикация этих материалов не влекла тяжелых для нас последствий. Начальство скорее всего относило эти по глубинной сути подрывные выступления к разряду активной работы с письма­ми читателей. Эта работа была любимым коньком отдела пропаганды, на важ­ность ее постоянно указывали, за это редакции постоянно жучили, какие бы ни проводились проверки, непременно учитывался этот показатель — сколько писем трудящихся опубликовано, сколько использовано. Вот почему все такие выступ­ления, как ни странно, сходили нам с рук. Читатели «Литературной газеты» тех лет помнят эту историю с «Мухой-Цокотухой», потому что она не была просто казусом, в ней было заключено очень серьезное содержание. Было напечатано несколько статей такого рода: Сарнова «Вреден ли «Том Сойер»?», Солоухина «В защиту поэзии (ответ читателю Евгению Хнычкову)», «Умеете ли вы читать?» и потом обзор откликов на эту статью под тем же названием — ее мы писали втроем: Рассадмн, Сарнов и я.

Но все это, по правде говоря, были уже арьергардные бои.

Последние дни

Рабочий день заканчивался, в редакции оставались считанные люди, ждали прессовых полос. Я зашел к Михмату, и тут неожиданно появился Эсэс:

— Ребята, вы скоро освобождаетесь? Поехали поужинаем.

Я поднялся к себе наверх, у меня были еще какие-то дела — на следующий день утром я улетал в Киев. Когда минут через двадцать я спустился к Михма­ту, мне показалось, что он помрачнел, какая-то тень легла на его лицо. Но по­том это впечатление рассеялось. В «Праге» Михмат весело рассказывал байки, мы с Эсэсом тоже, о редакционных делах не говорили.

Это был хороший вечер, мы славно посидели. Когда попрощались с Эсэ­сом, задержав меня, Михмат сказал:

— Ты должен знать. Сегодня он нас с тобой заложил Поликарпию. Наша песенка спета. Я в ближайшее время уйду из газеты. Придется уйти и тебе. Так что начинай подыскивать работу.

— А он сам? Неужели он думает, что откупится, уцелеет?

Михмат пожал плечами...

Вспоминая тот вечер, я пытаюсь понять, зачем Эсэс пригласил нас на ужин. Видимо, приехал он в газету прямо со Старой площади после тяжелого разгово­ра с Поликарповым, который ротребовал убрать из газеты «смутьянов». Может быть, сначала хотел рассказать нам об этом разговоре за ужином, а потом, по­ка я возился у себя, выложил все Михмату. А кроме того, наверное, хотел с нами таким образом заранее попрощаться — ведь лучшие проводы, когда не думают, не говорят о расставании. Может быть, он и сам тогда уже решил ухо­дить из газеты, но не захотел или не отважился уйти демонстративно, хлопнув дверью...

Я не раз резко спорил и даже ругался с Сергеем Сергевичем. Но не таил на него зла — и тогда, даже в тот вечер, когда узнал, что он сдал нас на съеде­ние Поликарпову, и нынче, когда вспоминаю о нем через много лет. Конечно, он не представлял, что ждет его в газете, в какие тиски он попадет. Быть может, ес­ли бы он не поддавался так давлению Поликарпова, нам бы больше удалось сде­лать. А может быть, нас прикончили бы гораздо раньше. Кто знает, что сегодня гадать! Так или иначе игра была проиграна.

И все-таки кое-что нам удалось сделать. Мне кажется, мы продемонстриро­вали, особенно на первых порах, какой может бытъ газета, если дать ей немного свободы, как оздоровляюще действует на литературный климат повышение ху­дожественных критериев. В этом была немалая заслуга Сергея Сергеевича,— в оживлении газеты, в преодолении заскорузлой многолетней рутины.

Лет пять тому назад в электричке я слышал, как два немолодых человека говорили о войне. Один из них упомянул Смирнова.

— Это какой же Смирнов?

— Брестский.