Шестой этаж

Но 27 сентября, в следующем номере, окончание не появилось. Мы оказались в тяжелейшем положении, в капкане - дело в том, что Фадеев запил. И хотя последние два с половиной подвала почти целиком состояли из текста первого варианта статьи, прочитанного и выправленного Фадеевым, печатать их мы не могли, потому что в предшествующих частях автор обещал читателям поделиться своими соображениями о двух произведениях, вызвавших тогда споры, о «Золотой карете» Леонида Леонова и «Читая «Фауста» Ильи Сельвинского. Без этих двух вставок невозможно было печатать окончание. Один номер мы пропустили, но больше откладывать нельзя было, тем более, что никаких надежд на то, что в ближайшее время Фадеев выйдет из штопора, обретет рабочее состояние, не было. Общую оценку Фадеева упомянутых им вещей Леонова и Сельвинского мы знали - по стенограмме, но надо было хоть как-то ее развернуть и мотивировать. Что-то, пусть не совсем внятное, мы сочинили.

Галанов с этим отправился в Переделкино на дачу к Фадееву. Все причастные к выходящему номеру находились во взвинченном, полуистерическом состоянии: а вдруг Галанова к Фадееву не допустят, а вдруг тот не в состоянии прочитать эти два места в статье, - что тогда делать, как поступать? Галанов вернулся от Фадеева подавленным. Тягостную картину он увидел в Переделкине. Это не был загул в веселой компании, позабывшей все на свете. Это было какое-то самоистязание, самоистребление. Никого у Фадеева не было, он пил в одиночестве, пил уже, видно, не один день - «стол был несвежий», заметил, рассказывая мне, Галанов, в комнате полутемно, потому что на окнах опущены шторы. Говорил Фадеев с большим трудом, с паузами между словами, не все можно было разобрать. Но все понимал, все осознавал. С нашими делами все уладилось, окончание «Заметок» Фадеев завизировал, даже извинился за то, что подвел редакцию, сказав в свое оправдание что-то маловразумительное: «Это было выше моих сил». В том месте, где в «Заметках» речь шла о «Золотой карете», у нас было походя сделанное критическое замечание, легкий критический укол. Это не прошло мимо внимания Фадеева. «Шпильку уберите», - сказал он.

От всей картины, вырисовавшейся из рассказа Галанова, еще не пришедшего в себя от увиденного в Переделкине, на меня повеяло какой-то мрачной бездной, скрываемой от посторонних глаз тяжелой драмой. И все-таки я не мог себе представить, что через несколько месяцев Фадеев покончить с собой. Когда в воскресенье 13 мая кто-то из знакомых позвонил мне и сказал об этом, я в первую минуту не поверил..

Я не раз видел и слышал Фадеева. Подтянутый, стройный, с энергичной походкой и напористой речью, с громким смехом, с волевым, несколько плакатным лицом, он производил впечатление человека сильного, уверенного в себе. Это впечатление не было поколеблено даже рассказом Галанова: в таком состоянии Фадеев все-таки прочитал то, что нужно было, смог здраво судить о прочитанном.

Только однажды я видел Фадеева растерявшимся, не знающим, как реагировать, - впечатление было мимолетное, случай пустяковый, а все же запомнился, потому что поразил, чем-то не соответствовал сложившемуся у меня образу, ставил под сомнение его адекватность оригиналу. Праздновался в зале Чайковского юбилей Фадеева - пятидесятилетие. Пышные, захлебывающиеся от восторга речи, казенная велеречивость адресов (мой университетский учитель Леонид Иванович Тимофеев, известный литературовед, на своем юбилее заметил, что юбилейные речи и адреса представляют собой жанр, в котором преувеличение достигает самого крайнего предела). Фадеев все это слушает, сидя посередине сцены в кресле, смахивающем на трон, положив руки на подлокотники, весь вечер не меняя позы, с каменным лицом, глядя не на выступающих, а прямо перед собой. Не только в его позе, но и во взгляде полная отрешенность от того, что сейчас здесь, в зале Чайковского, происходит, словно чествуют не его. Непонятно даже, слышит он или не слышит, что о нем говорят?

И вдруг Иван Семенович Козловский, знаменитый тенор, сказав несколько посвященных юбиляру фраз, разражается длинной речью о современной опере, разносит в хвост и в гриву попытки воссоздать на оперной сцене сегодняшнюю жизнь, сегодняшний быт. Зал удивлен, даже несколько шокирован - при чем здесь Фадеев, его юбилей, но все-таки слушает: говорит Козловский очень горячо, чувствуется, что все это его по-настоящему задевает. И вдруг после одной из гневных тирад, которые он бросает в зал, Козловский обращается к Фадееву:

- Скажи, Саша, когда ты писал «Молодую гвардию», ты думал, что из нее сделают оперу?

Фадеев как человек, которого внезапно разбудили, который еще не может толком понять, что происходит вокруг и что от него хотят, растерянно и испуганно отвечает:

- Нет, не думал.

Все это - и вопрос Козловского, и ответ Фадеева - так неожиданно и странно на ритуально-торжественном юбилейном вечере. Но никто в зале не смеется. Козловского, по-видимому, тоже поражает столь не свойственная Фадееву смятенная, беззащитная интонация, он прерывает свою обличительную речь и говорит: