Шестой этаж

С готовым циклом мы отправились на заседание «Музея». Сергея Сергеевича не было - видно, он был в отъезде, иначе, конечно, не пропустил бы ни за что такое ответственное дело. Но традиционный коньяк все равно был, конфеты и печенье тоже стояли на сголе, исправно принесли чай - все, как заведено им. Вид у заседающих был неприступный, как у верховных жрецов, творящих некое таинство. Мы скромно уселись на дальнем конце стола для заседаний. Читал пародии Сарнов - он был охоч до публичных выступлений. Прочел первую - гробовое молчание, никто не только не засмеялся, но даже не улыбнулся, мэтры веселых жанров сидели с каменными лицами. А нам пародия казалась смешной, даже очень смежной. Кто-то сказал: «Дальше»,- и Сарнов стал читать следующую пародию. Реакция та же - с отсутствующими лицами молчат. У меня ощущение полного, позорного провала. Пародии, которые нам нравились, которые мы считали удачными, уже кажутся мне вымученными, совершенно неостроумными. Я кляну себя, зачем мы самонадеянно ввязались не в свое дело. Вот и кончилось все, как и должно кончаться в таких случаях, - позором. А ведь они еще затеют обсуждение и будут нас растаптывать, вежливо, невежливо - роли не играет. В тягостном молчании Сарнов, наконец, заканчивает чтение. После короткой паузы, которая мне, однако, показалась невыносимо длинной и во время которой я думал об одном: как бы поскорее смыться, Морис Слободской с все тем же сосредоточенно каменным лицом бросил: «Очень смешно». Владимир Лифшиц добавил: «Вполне профессионально». Так же односложно, очень серьезно, без улыбок и шуток, высказались и остальные.

Поразительная все-таки штука профессионализм. Григорий Канович, прекрасный писатель, живший в Вильнюсе, как-то мне рассказывал. Он зашел к своему отцу, известному в столице Литвы портному. Отец очень сосредоточенно смотрел телевизор - выступал Межелайтис - и молча показал сыну, чтобы тот сел и ждал. Передача продолжалась довольно долго, но отец с неослабевающим вниманием следил за тем, что происходило на экране. Григорий спешил и несколько раз пытался отвлечь отца от телевизора, но ничего не получалось. Когда передача закончилась, разозлившийся сын съязвил:

- Что-то, папа, я не замечал прежде, что вас так интересуют стихи Межелайтиса.

- Какие стихи? При чем здесь стихи? - удивился отец. - Ты видел его костюм? Я пошил его пять лет назад, а он ни с места, как будто Межелайтис надел его сегодня в первый раз.

Цикл наш был опубликован в «Музее», потом мы еще несколько раз печатали свои пародии в «Литературке». Стали печататься и в других местах: благодаря «Литературке» пародия, как говорится, пошла. Выпустили книгу пародий подготовили вторую, которую в «Советском писателе» зарезали Лесючевский и Карпова. Но профессионалами мы так и не стали - по-прежнему веселились, когда писали свои пародии, и от души смеялись, когда читали чужие, разумеется, хорошие.

Эти маленькие радости - сочинение пародий, колючих реплик для приду-манных нами новых рубрик «Ох, уж эти читатели..», «Язык мой - враг мой» - несколько скрашивали нашу жизнь, взбадривали нас. Все-таки азарт - пробить непроходимое, обвести вокруг пальца бдительное начальство на Старой площади, вставить перо «кочетовцам», бездарным сервильным литераторам - не покидал нас. У нас не было никаких сомнений, что курс на очищение литературы от серости, раболепия, безнравственности - единственно правильный курс, диктуемый изменившимся временем. Но когда поликарповское ведомство всерьез взялось за нас, стало ясно, что если не произойдет дальнейшей подвижки всей нашей общественной жизни «влево», они нас замордуют, задушат.

Однако понимая все это, мы ни за что не хотели сворачивать с этого курса. Когда нам говорили, что курс этот гибельный, нечего переть на рожон, я отшучивался, напоминал о сказке, которую в «Капитанской дочке» рассказывает Пугачев Гриневу. XX съезд многое перевернул в нашем сознании, со многим стало невозможно мириться, совесть не позволяла. Опротивела законопослушность, невмоготу стало безропотно подчиняться тупым руководящим «установкам» идеологических надсмотрщиков, мутило от тех жаб, которых по их воле приходилось глотать. Конечно, изматывала ежедневная нервотрепка, постоянные угрозы и окрики, нависавшая вполне реальная перспектива вылететь из газеты да еще с таким клеймом, что потом мало кто отважится тебя печатать. Но все-таки мы уже глотнули воздуха свободы, и это опьяняло, возбуждало азарт, а там что бог даст…

Но у Эсэса азарта в литературных делах поубавилось. Сказав это, справедливости ради должен заметить, что ему шишек доставалось больше всего. Иначе не думаю, чтобы он, проработав в газете всего лишь год, даже чуть меньше, вдруг сорвался с места и отправился в трехмесячное путешествие. Будь все ладно, не оставил бы газету на такой большой срок. А может быть, в глубине души надеялся, что пока его не будет, как-то все у нас уляжется, сгладится, рассосется…