ШЕСТОЙ МОРЯК

   Я знаю: там, снаружи, по ту сторону снежной пурги, Эфир неустанно пытается вызвать меня на разговор. Уж не знаю, чего он домогается от меня  теперь, когда  его Главная Задача  практически решена.  Хочет поиграть? Или так же, как и я, страдает от дефицита общения? Мне все равно. Я скрываюсь от него в зоне, свободной от электричества. Все, что  способно генерировать электромагнитные волны, выкорчевано и уничтожено самым бескомпромиссным манером. Он волен корчить свои рожи в небесах и трезвонить во все уличные телефоны сколько влезет. Меня ему не достать. А если мне повезет... если у шамана кончится курево,  у  космонавта — водка,  а у коматозника —  внутренние  резервы организма, и я  закончу свои бесконечные дни здесь, среди книжных завалов, он останется в полном одиночестве. До той поры, пока не  рассыплется от ржи последний ветряк, пока не разрядится  последний  аккумулятор в каком-нибудь передатчике. Тогда он тоже умрет. Или унесется в пространство вдогонку за  волновыми  призраками человечества — говорят, волны не угасают окончательно, даже бесконечно удалившись от своего источника... Это будет моя маленькая месть — одному рабу Веления от другого такого же раба.

    Иногда я бываю поразительно черств.

   «Госпожа кошка, служившая при дворе, была удостоена шапки чиновников пятого ранга, и ее почтительно титуловали госпожой мебу. Она была прелестна, и государыня велела особенно ее беречь».

    На самом деле, это история про глупую собаку, которая обидела вельможную кошку, много через это страдала от государевой немилости, но в конце концов доказала свою преданность, была прощена и облагодетельствована. Я читал эти прелестные записки  очень давно. И намерен перечесть еще раз (это не изменит моего отношения к Эфиру).

    А вот еще оттуда же:  «То, что дорого как воспоминание.

    Засохшие листья мальвы. Игрушечная утварь для кукол.

    Вдруг заметишь между страницами книги когда-то заложенные туда лоскутки сиреневого или пурпурного шелка.

    В тоскливый  день,  когда льют дожди, неожиданно найдешь старое письмо от того, кто когда-то был тебе дорог.

    Веер «летучая мышь» — память о прошлом лете»[88].

    Стопка книг,  избежавших кремации, прирастает еще одним томиком.

   После таких строк невыносимо хочется найти какойнибудь дееспособный бумбокс и послушать хорошую музыку, которую без проблем можно отыскать снаружи. Если очень повезет — кельтскую. Но я никогда не сделаю этого, чтобы Эфир не подумал, будто стал мне интересен. Уж лучше, когда соблазн сделается невыносим, я сожгу все книги.

   «Официальное заявление: сегодня вечером, что бы там ни случилось,  Марк  Марронье намеревается вступить в половую связь.  Возможно, с незнакомым человеком. Возможно, их даже будет несколько — кто знает? Он берет с собой шесть резинок, поскольку Марк Марронье  — парень амбициозный...» [89]

   Дотрахались, макаки.

   Текст, выдуманный в  ночной степи двумя пьяными бродягами и одним корноухим мизантропом, извел под корень всю человеческую расу.  Кто еще после этого будет отрицать магию запечатленного слова? За текстами и прежде такое  водилось: текстам поклонялись, тексты провозглашались боговдохновенными, за насмешку над текстом можно было лишиться положения, имущества и жизни, из-за текстов затевалось всякое кровопролитие, от простой резни до беспощаднейшей войны... Текст создал эту цивилизацию, текст выдержал вялую попытку образа перехватить  инициативу, текст уничтожил эту цивилизацию. «Жизнь есть текст», сказал кто-то из философов. Впору  возразить ему:  текст есть смерть. Если бы и впрямь существовало некое сверхъестественное зло, которое сочло бы себя врагом рода человеческого, ему не стоило размениваться на мелкие негоции душевного свойства. Следовало изобрести бумагу, а потом внушить человеку фантазию на ней писать. Право, я мог бы решить, что так оно и случилось во время оно, кабы точно не знал, что человечеству незачем иметь врага, чтобы пожрать самого себя. Главный враг человечества — оно само.

   Впрочем, книги заслужили, чтобы их сожгли. Почти все, за самым редким исключением.

   Огонь переворачивает страницы, будто бы дочитывает то, от чего я так легко отказался.